Пленница судьбы Лора Бекитт Иногда желания ослепляют, и то ценное, что мы имеем, отходит на второй план перед великими, но призрачными целями. Полюбив бедного молодого человека, Мари испугалась своих чувств и выскочила замуж за случайного знакомого — лишь бы уехать из опостылевшего дома подальше, в Париж. Однако столичная жизнь оказалась хуже ада, муж сбежал, и дороги назад нет. Оставалось выживать, растить дочь и лишь мечтать, что когда-нибудь судьба подарит еще одну встречу с тем, кого она любила больше жизни… Лора Бекитт Пленница судьбы ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава 1 Мари стояла на берегу на блестящих от влаги камнях и смотрела на море. Тяжелые волны с привычной размеренностью били в основание скалы. Сегодня было спокойнее, чем вчера, когда бешеный прибой обрушивался на побережье с адским грохотом. Западная сторона одного из принадлежавших Франции островков близ Уэссана[1 - Остров в Бискайском заливе, в районе мыса Сен-Матье.] с незамысловатым названием Малые скалы поражала своей безлюдностью и диковатым величием: нагромождения скал, бездонное небо, от взгляда в которое кружится голова, и тревожно звучащее море. Мари любила приходить сюда именно потому, что здесь никого нет; никто не мешал слушать крики чаек, напоминающих белые молнии, и смотреть на пламя заката, которое окрашивало обглоданные ветрами скалы в яркий коралловый цвет. Мари Мелен недавно исполнилось двадцать лет, и она со дня рождения жила на острове. «Мари»… Ей не нравилось это имя, неизысканное, привычное слуху, такое же простое, как пища бедняка — вода и хлеб. Куда приятнее было бы зваться, скажем, Анаис или Камиллой. Сестре Мари повезло больше — родители нарекли ее Корали. Хотя непохоже, чтобы имя принесло ей счастье… Вспомнив о сестре, девушка нахмурилась. Она сказала Коре, что ненадолго отлучится, но не объяснила зачем. Должно быть, прошло уже много времени… У здешних жителей не принято праздно бродить по острову и предаваться мечтам, они дорожат каждой минутой. Бросив последний взгляд на вершины скал, пылающие на солнце, Мари направилась к дому. Она старалась как можно чаще приходить на эту пасмурную, суровую, привыкшую к порывистым ветрам сторону острова. Когда непогода или работа мешали ей посетить любимый уголок, девушка начинала тосковать, подобно тому, как изгнанник тоскует по покинутой отчизне. Ее влекло сюда нечто неуловимое и неумолимое, возможно, порожденное чувством протеста против той жизни, которой она жила. Протеста, в котором проявлялись живость и дерзость характера, отличавшие Мари от других островитянок. Она шла по скверной дороге, и в ней закипало раздражение. Россыпь угрюмых домов, решетчатые калитки — только камень и железо, все мрачное и твердое, как и нрав людей, словно сотворенных по образу и подобию земли, на которой они живут. Впрочем, нужно быть упрямым, неуступчивым и суровым, чтобы выстоять здесь, в этом терзаемом прибоем и ветрами краю. Мари остановилась и окинула взглядом расстилавшееся перед нею пространство. Конечно, и этим местам присуще свое очарование. Где еще встретишь такие обширные пустоши, которые вереск, дрок и клевер окрашивают в розоватые, золотистые и пунцовые тона, где все окутано чудесной тайной и кажется, что сейчас поймешь то, что невозможно понять? Населяющий остров бедный люд не понимал, что значит «менять наряды»: одежда должна соответствовать времени года и не мешать работать — вот и все. Потому у Мари никогда не было ни красивых платьев, ни тем более украшений. Почти год назад она вместе с родителями и сестрой съездила на материк, и перед этой поездкой мать сшила Мари и Коре по темно-синему платью с юбкой колоколом, наглухо закрытым воротом и длинными узкими рукавами. Они отплыли от острова ранним утром, и, глядя на нежно-золотую, как парча, зарю, на сверкающую бликами пелену вод, прорезанную там и сям черными скалами, Мари грезила о радостях грядущего дня. Все оказалось иным. Городок был мал и застроен все теми же убогими домами из тесаного камня. Началась ярмарка, и улицы были заполнены людьми, a многие пешие шли с тяжелыми корзинами в руках. Крестьянки в черных платьях и белых чепцах, расположившиеся прямо под открытым небом, предлагали цыплят, кроликов, масло, сметану, молоко, яйца. Тут же продавалась кухонная утварь, вилы, грабли, косы, ткани, лекарства… Отец и мать накупили множество полезных в хозяйстве вещей, а вот зачем на ярмарку возили их, Мари так и не поняла. Разве что затем, чтобы нести часть поклажи. Отец купил им по медовому прянику, да еще они пообедали в дешевом трактире: съели по кусочку окорока с ржаным хлебом и выпили по стаканчику кислого вина. Мари уже мечтала вернуться домой, ее раздражала эта мелочная суета, она мечтала о том часе, когда вновь окунется в царственное безмолвие родного острова. И все же кое-что привлекло ее внимание. Например, девушки, одетые куда лучше, чем они с сестрой. Мари не понимала, где мать могла выискать такой старомодный фасон! Большинство женщин носили совсем другие наряды, яркие, открытые… Пожалуй, родителям стоило подумать о приданом хотя бы для Корали, которой уже исполнилось двадцать шесть; впрочем, мать говорила, что в большом дубовом сундуке хранится неиспользованное белье, доставшееся в приданое еще ей самой. А подвенечное платье, надетое всего лишь раз, вполне сгодится дочерям. С кем Мари обсудить эти вопросы? Мать молчалива и замкнута, и Кора унаследовала ее нрав, а слово отца сразу становилось законом, и с ним было бесполезно спорить. Смеркалось. Мари брела в неясном полумраке между глухо-молчаливыми домами, за закрытыми ставнями которых мерцали слабые огни, похожие на отражение далеких звезд. Вот и их дом, приземистый, несуразный, окруженный фруктовыми деревьями, весной утопающий в пелене белых цветов. Должно быть, родители и сестра уже сели ужинать, а в таком случае объяснений не избежать… Мари неслышно вошла во двор и проскользнула в дом. Семья сидела за простым деревянным столом, на котором дымилась большая миска с похлебкой. Отец что-то рассказывал; он выглядел непривычно оживленным и в то же время странно рассеянным — даже не заметил, что младшая дочь где-то задержалась. Заняв свое место, Мари прислушалась к разговору. Как выяснилось, обсуждалось редкостное событие: на Малых скалах появились новые жители, причем не просто новые, а непохожие на остальных обитателей острова. — Дамочка и молодой человек, — сказал отец. — Сестра ли с братом, муж с женой или мать с сыном — кто знает! Главное, как поняла Мари, заключалось в другом. — Жан говорит, на ней такое платье, будто воздух, и парень одет не как мы. Словом, господа. Жан, когда вез их, спросил, мол, откуда будете, и женщина ответила: «Из Парижа». Подумать только, из самого Парижа! Они купили на острове дом, тот, заброшенный дом Мартенов, помните? Говорят, будут здесь жить. — Не к добру это, — робко вставила мать, а Корали промолчала. Из Парижа! Мари закрыла глаза. Она ощутила прилив упоительного любопытства. О Париж, шум праздников, удовольствия, роскошь, любовь! Если бы на ее долю выпало счастье побывать в этом городе! Тайные мысли вот уже много месяцев появлялись в глубинах ее сознания, дожидаясь случая всплыть на поверхность. Сейчас настал именно такой момент. Странно, ведь Мари не была знакома ни с туманными образами поэзии, ни с полными драматических сцен романами, героини которых, облаченные в шикарные туалеты, страдают от любви среди роскошных интерьеров. Она выросла в мире каменных глыб, о которые разбиваются волны, в мире ветров, что вольно гуляют по поросшим травами пустошам, среди простых и суровых, не обремененных мечтами людей. А между тем ее воображение с легкостью рисовало таинственное мерцание свечей в уютном будуаре, мерцание, придающее глазам особый притягательный блеск, кисейный полог, кружевные подушки, сверкающие драгоценности и пестрые шали, изящные картины, резную мебель, нежный аромат духов и цветов… Она так увлеклась мечтами, что прослушала дальнейшую часть разговора, потому внезапное сообщение отца подействовало на нее, как удар грома на мирно идущего по дороге путника. — Ну, Корали, я нашел для тебя жениха и уже сговорился о помолвке. Корали напряглась, но не промолвила ни звука, лишь с печальной растерянностью опустила глаза. — Он с Больших скал (такое название имел ближайший к ним остров), — с довольным видом продолжал отец. — У него небольшое рыбачье судно, а это уже кое-что. Его зовут Луи Гимар, ему исполнилось сорок шесть, и он дважды вдовец. Но детей не нажил, да, пожалуй, это и к лучшему. Он видел нас на прошлогодней ярмарке и вот теперь решил посвататься. Скажу прямо, сперва он завел речь о Мари, но тут я уперся: пока не пристрою старшую, младшей сидеть в девках! И тогда он ответил, что не против жениться на Коре. Корали сидела, опустив глаза, тогда как Мари не мигая смотрела в бронзовое от загара, упрямое лицо отца. Девушка едва смогла дождаться конца ужина и, когда они с Корали прошли в их общую спальню, с ходу спросила сестру: — Что за человек этот жених? Ты его видела? — Да, однажды, — тихо ответила Корали, пряча лицо. Она расплетала волосы и медленно складывала шпильки на небольшой деревянный столик. — И какой он? — допытывалась Мари. Сестра чуть заметно пожала плечами: — Обыкновенный. Как десятки и сотни других мужчин. — Ты хочешь выйти за него замуж? — Я ничего не хочу, — чуть помедлив, с несвойственной ей резкостью ответила Корали. — То есть как — ничего? — опешила Мари. — Неужели тебе безразлично, что с тобой происходит? Расчесав прямые черные волосы, Кора села на кровать. Сестры были похожи, только глаза у Коры — туманно-серые, а у Мари — чуть подкрашенные синью, да еще губы у Коры тоньше, лицо худее, и не то чтобы суровое или несчастное, но с налетом разочарованности и смирения. Обе были красиво сложены, хотя в облике Мари присутствовало нечто вызывающее, некая соблазнительная невинность: сочетание тонкой талии с пышной грудью, особое изящество рук и ног, чистота и в то же время смелость во взоре. Впрочем, кто в этих диких краях мог оценить ее своеобразие и прелесть? — Мне не безразлично, — сказала Корали. — Просто мое отношение к этому, как ко всему, что происходит в моей жизни, не имеет никакого значения. — Но ты же можешь сказать «нет». Старшая сестра усмехнулась: — И остаться старой девой? — Почему? Возможно, к тебе еще посватаются. — Кто? Корали смотрела на нее в упор, и Мари заметила, что глаза сестры полны слез, отчаяния и немого укора. Девушка вздрогнула. — Никто не посватается, — сказала Кора. — Здесь пустыня, здесь никого нет, лишь море и скалы. И мы бедны, и у нас ничего нет. — Я уеду отсюда! — внезапно выпалила Мари. Решение не было сиюминутным, оно зрело давно; случалось, глядя на проплывающие по небу облака, девушка грезила, что это огромные белопарусные корабли, один из которых увезет ее в неведомую даль — навсегда из этих сумрачных мест. Сестра посмотрела на нее, как на сумасшедшую, и ничего не ответила. Когда они задули свечу и легли, Мари сказала: — Хотя и в наших краях случаются перемены. Слышала, отец говорил, кто-то приехал к нам из самого Парижа! Что ты об этом думаешь? — Ничего, — печально и равнодушно промолвила Корали. — Какие-то чужие люди… Мне нет до них никакого дела. «А мне есть», — сказала про себя Мари. Она знала, что не успокоится до тех пор, пока не увидит незнакомку «в платье из воздуха», не разглядит ее и не вдохнет ее запах, запах запретного, манящего и прекрасного Парижа, чудесной сказки, о которой можно только мечтать. Мари увидела незнакомку через две недели после разговора с сестрой. Женщина стояла на грубо сколоченных, потемневших деревянных мостках пристани и наблюдала, как мужчины выгружают из лодки огромных размеров ящик. До слуха Мари донесся ее нежный и вместе с тем требовательный голос: — Пожалуйста, осторожнее: там инструмент! Девушка подошла ближе. Сомнений быть не могло — это именно она, та самая парижанка! Ни одна из жительниц острова не смогла, да и не посмела бы, нарядиться таким образом. Взгляд широко раскрытых глаз Мари с жадностью впитывал увиденное. Лицо женщины обрамляла натянутая на проволочный каркас искусной рукой мастера газовая шляпка с широкими полями. Бледно-голубые ленты были завязаны под подбородком большим бантом, концы которого свободно свисали вниз. Что касается платья, оно просто поразило Мари: голубое с белым, очень открытое, с присборенным лифом, узкое в талии, зато с пышно отделанной широкими оборками юбкой. В маленьких, затянутых в шелковые перчатки руках незнакомка сжимала изящный кружевной зонтик. Она была невысокого роста и хрупкого сложения, но, внимательно разглядев ее, Мари поняла, что женщине уже за тридцать, пожалуй, ближе к сорока. Ее спутника, о котором говорил отец, рядом не было. День стоял пасмурный, но не ненастный; за серой пеленой тумана скрывалось бледное солнце — его лучи слабо серебрили поверхность воды. Мужчины выгрузили ящик и понесли его по дороге. Женщина пошла следом. Мари, на которую никто не обратил внимания, продолжала стоять как вкопанная. Пианино! Она привезла на остров пианино! Она приехала из Парижа и хочет забрать с собою часть Парижа, сохранить тень своей прежней жизни! Мари вздрогнула. Ее раздражал этот белесый, тревожный утренний свет. Ей хотелось посидеть и подумать в каком-нибудь укромном уголке, хотелось осмыслить все, что случилось в последние дни и чему она стала невольным свидетелем. Безопасное и разумное будущее, будущее ее сестры с этим Луи Гимаром, уже немолодым человеком — море и ветер вообще рано старят людей!.. Венчание должно было состояться на материке. «Заодно и в церкви побываем!» — заявил отец. Мари ужаснулась. Как все расчетливо и просто! Безмолвная покорность Коры, а ее жених… Возможно, он неплохой человек, но он смотрел на Корали без всякого волнения, так, точно приобретал в дом еще одну полезную вещь. Вероятно, он надеялся, что эта скромная, молчаливая девушка станет хорошо вести хозяйство и подарит ему наследника. Одна из его предыдущих жен умерла от какой-то болезни, а другая погибла во время бури. Тосковал ли он по ним? Или уже забыл? И девушка ясно осознала: если бы Луи Гимар настаивал на том, чтобы жениться именно на ней, Мари, она отказалась бы наотрез. Ей не нужна такая жизнь, она предпочитала витать в сладком дурмане воображения и не сомневалась, что когда-нибудь ее мечты сбудутся. Проводив незнакомку взглядом, девушка побежала в западную часть острова, в свой излюбленный уголок. В затянутом облаками небе так же слабо сияло тусклое солнце, небольшие волны с негромким шорохом лизали прибрежные скалы, а на любимом месте Мари, откуда был так хорошо виден океан, сидел человек. Она остановилась поодаль и изумленно смотрела на него. Ей был виден бледный профиль и устремленный на воду неподвижный взгляд незнакомца. Мужчина был молод и выглядел необычно: иная, чем у жителей Малых скал, «благородная» одежда, волнистые темные волосы, падающие на высокий белый лоб, спокойно сложенные на коленях руки — узкие и изящные, не знавшие тяжелой работы. Не может быть, чтобы молодой человек не заметил Мари, а между тем он даже не шелохнулся. Она постояла несколько минут; возмущение улеглось, ему на смену пришло острое любопытство и благоговейный страх. Мари не решилась подойти ближе и, тихо повернувшись, ушла. Вечером, в постели, ее воображение работало вовсю. Этот молодой человек наверняка спутник той женщины. Он похож на изгнанника. От чего они могли убежать и кем приходятся друг другу? Мать и сын? Или тайные любовники? Ведь случается так, что светская дама влюбляется в красивого, но бедного юношу! Они могли бежать на остров от ее ревнивого супруга и поселиться вдвоем… С такими мыслями Мари заснула, а проснувшись, твердо решила сегодня же побывать на берегу еще раз, и если незнакомец будет там, заговорить с ним. Прежде чем встать, девушка несколько минут изучала привычную обстановку тесной спаленки. Ее окружали вещи, которые она помнила всю жизнь: деревянные кровати, сундук, громоздкий комод. Странно, почему родители никогда не стремились ничего изменить? А между тем печные трубы потрескались, крыша осела, дерево гниет, камень покрывается мхом. Вероятно, они полагали: дом стареет, как стареет человек, и это совершенно нормально. Мари отчасти успокаивала мысль, что жилье, которое купили парижане, вероятно, точно такое же. Или, может, чуть лучше. На острове просто не было других домов. Мари надела синее платье и тщательно расчесала волосы. Она хорошо запомнила прическу незнакомки: волосы убраны со лба и ниспадают по обе стороны прямого пробора пышными завитыми прядями. Женщина была белокурой, и ее гладкая, без единого пятнышка кожа сияла белизной. Мари внимательно посмотрела в зеркало и горделиво вскинула голову. Ну и пусть она причесана просто, а одета бедно. Зато она хозяйка этого места — оно принадлежит ей! Человек сидел там же, где и вчера, такой же задумчивый и неподвижный. Волны бороздили поверхность океана, чайки носились с тревожными криками. Мари подошла ближе. Человек все так же смотрел на море и не поворачивался. — Сегодня хороший день, — сказала она и заметила, что его плечи слегка дрогнули. Но потом он застыл в прежней позе, и девушка растерялась. Что делать? Уйти? И тут он внезапно произнес: — Да, — и прибавил: — Это вы приходили сюда вчера? Она растерянно ответила: — Да, я. — Кто вы? — Меня зовут Мари Мелен, я живу на этом острове. — Мари… Красивое имя. — Оно мне не нравится, — осмелилась признаться девушка, — слишком простое. — Все, что вас окружает: море, скалы, небо, — кажется простым и привычным, но разве это не прекрасно? Мари замерла. Ни один из жителей острова никогда не произнес бы таких слов! — Собственно, какое значение может иметь имя? — прошептала она. — Большое. Иногда оно определяет судьбу. — А как зовут вас? — спросила она, и молодой человек медленно произнес: — Кристиан. — Вы будете здесь жить? — Да. Мари затаила дыхание. Ее лицо раскраснелось, и ветер трепал волосы. — Это правда, что вы… из Парижа? — Правда. У нее на языке вертелась сотня вопросов, но она промолчала, понимая, что неприлично проявлять чрезмерное любопытство. Вместо этого девушка выпалила: — Я… я чувствую себя неловко, потому что вы не поворачиваетесь ко мне и не смотрите на меня. Я… не привыкла так разговаривать. — Что ж, вы правы, простите. Конечно, я должен был повернуться, — сказал он и действительно обратил к ней свое тонко очерченное лицо. У него были голубовато-серые, осененные темными ресницами глаза, их взору была свойственна безжизненная печальная неподвижность. Мари невольно отпрянула. Так вот откуда эта отрешенность, эта окаменелость черт! В какой-то миг она остро ощутила: какое счастье видеть отталкивающие и одновременно привлекающие своей мрачностью и суровостью скалы, яркое солнце и ослепительный блеск воды! Он чутко уловил ее движение и мягко произнес: — Не нужно пугаться. Я просто слеп, вот и все. — Я не испугалась, — выдавила Мари, втайне испытывая облегчение оттого, что он не может видеть смешанного выражения жалости, удивления и, пожалуй, в самом деле страха, невольно появившегося на ее лице. — Почему вы уехали из Парижа сюда, в нашу глушь, на край света? — прошептала она. Он долго молчал, потом задумчиво промолвил: — Вас это удивляет? — Конечно. Как можно отказаться от такого мира? — Вы о нем ничего не знаете, — заметил Кристиан. — Да, но я слышала, что он прекрасен и очень велик. — Свой собственный мир мы всегда несем с собою, в себе, куда бы ни приехали, — промолвил молодой человек, пристально глядя странными незрячими глазами на что-то видимое лишь ему одному. — Тогда какая разница, где жить? Он тонко улыбнулся: — Все-таки я немного не такой, как остальные люди. Скажем, меня сильно раздражали звуки и запахи Парижа. Здесь — иное дело. Все, что я ощущаю и слышу, странным образом очищает и возвышает чувства. Эта мощная сила, сила океана, не имеет ничего общего с силой человеческой толпы, если не сказать — стада. — Вы не любите людей? Не понимаете их? — спросила Мари. — Понимаю. И потому с некоторых пор стараюсь их избегать. — Но вы же говорите со мной! — Да, — произнес он ровным тоном, — потому что вы пришли сюда, хотя я вас не приглашал. «Я тоже вас не приглашала», — хотела сказать Мари, но промолчала. Она немного постояла, размышляя, уйти ей или остаться, а потом снисходительно решила пропустить мимо ушей его последнюю, не слишком вежливую фразу: конечно, он чувствует себя беспомощным, и это его раздражает, к тому же он так одинок… Однако он не так уж беспомощен, если нашел дорогу сюда, а что касается одиночества, Кристиан сам признался, что отнюдь не стремится к общению. — Конечно, вы богаты и можете жить, где хотите, — сказала девушка. Кристиан усмехнулся: — Кто богат? Я? Да, у моей матери были кое-какие сбережения, но переезд обошелся нам недешево… Честно говоря, я не слишком хорошо представляю, что мы станем делать через несколько месяцев. — Это вы играете на пианино, которое вчера привезли на остров? — Нет, моя мама. Но она играет для меня. И еще читает вслух книги — мы захватили с материка два больших ящика. — Вы пытаетесь излечиться от чего-то? — тихо произнесла Мари и тут же ахнула, осознав, как бестактен ее вопрос. Но Кристиан хранил невозмутимость. — Да, — ответил он, причем в его голосе звучало безразличие, — хотя вряд ли можно излечиться от… жизни. Девушка поняла: больше он ничего не скажет. Хотя на первый взгляд этот человек беседовал с располагающей откровенностью, на самом деле он был не из тех, кто с готовностью выставляет напоказ душевные раны. Над тем, что он говорил, витал покров тайны, и это возбуждало Мари. И тут она вспомнила, что ей пора домой. — Я пойду, — с сожалением произнесла она. Кристиан кивнул: — Приходите еще, Мари. — Приходить? Но я подумала, что вам лучше быть одному! — с некоторым вызовом сказала девушка. — Нет, мне понравилось разговаривать с вами. Вы дитя этого мира — сразу заметно, что с рождения живете на острове. В вас есть что-то таинственное и в то же время простое. Хотите, я опишу, как вы выглядите? Забыв, что он незряч, Мари безмолвно кивнула. А потом поспешно произнесла: — Да, хочу. — Вы, должно быть, похожи на это море и эти скалы, — медленно проговорил он, словно изучая нечто невидимое другим людям, — потому я думаю, у вас светлые глаза, возможно, серые или синие, и темные волосы, которые растрепал ветер. У вас нежное лицо и серьезный взгляд, с налетом твердости и упрямства: вы упорны и едва ли отступите от того, что задумали. Шаги у вас быстрые и легкие, вашу душу еще не отяжелило бремя жизненных невзгод. Вам уже не шестнадцать, но едва ли больше двадцати: у вас мало жизненного опыта, но есть свое мнение, во многом отличное от мнения окружающих. Женственность еще не до конца пробудилась в вас, хотя детство уже позади, и вы испытываете некоторую растерянность и смутное волнение оттого, что ощущаете себя по-иному, не как прежде. Мари замерла от изумления: — Откуда вы все это знаете?! Кристиан рассмеялся: — Будем считать, что я вижу сквозь оболочку плоти, сквозь маску, надетую Богом на душу человека, — и, помолчав, прибавил: — На самом деле все мы слепы. Не видим ни сущности, ни сути людей, вещей… Не понимаем самих себя. — И все же некоторые прозревают, — сказала Мари и тут же испуганно прикрыла рот рукой. — Да, к счастью, такое случается, — спокойно промолвил Кристиан, после чего спросил: — А вы, Мари, с кем вы живете? — С отцом, матерью и старшей сестрой. Но сестра скоро выйдет замуж и уедет от нас. — Далеко? — Нет, на соседний остров. Кристиан помолчал, потом спросил: — Вы недовольны своей жизнью, Мари? — Недовольна. — Но ведь здесь так спокойно и хорошо. — Это для вас, — возразила она с гримасой упрямства и тревоги на лице. — Вы не любите этот мир? — Трудно по-настоящему любить то, что постоянно окружает тебя, что всецело завладело твоей жизнью. — Да, возможно, вы правы, — задумчиво произнес Кристиан, — наверное, потому и существуют мечты. — А вы о чем-нибудь мечтаете? — спросила Мари. — Сейчас — ни о чем. Прошлые мечты умерли, а новые еще не родились. Пока мне хорошо и так. Мечты, как и опасность, случается, меняют свой облик. Иногда они становятся очень страшными. — Я такого еще не испытывала. — Будем надеяться, что и не испытаете, — сказал молодой человек и замолчал. — Вы пришли сюда один? — спросила Мари, заметив лежавшую рядом с ним палку. — Конечно нет. Меня привела мать. В полдень она придет за мной. — Сколько вам лет? — осмелилась поинтересоваться девушка. — Мне двадцать три года. — Я приду завтра, — сказала Мари, и он молча кивнул. Она шла домой и всю дорогу думала о Кристиане. Да, наверное, он знал Париж, а она знала остров куда лучше его. Сейчас лето, и шаги мягко шуршат по высокой траве, и ласково греет солнце, и легкий ветер играет в ветвях деревьев, и шум прибоя кажется музыкой. Но наступит унылая осень, а после — хоть и короткая, но жестокая зима, и остров предстанет нагим и беспомощным перед стихией, и ненастная погода будет внушать глубокую подавленность, даже скорбь. В середине зимы только и остается, что сидеть дома, глядя в окно на сумрачно-серое полотнище небес, и слушать заунывный стон ветра, перемежающийся шорохом дождя и жутким грохотом волн. На сердце безнадежно и мрачно, и ты не можешь понять, кто в этом повинен — окружающий мир или ты сам. За ужином отец сказал домочадцам: — Нынче я кое-что слышал про дамочку и ее сына, которые приехали на остров пару недель назад. Оказывается, сын слеп как крот. Не представляю, о чем она думала, когда везла его сюда! Корали промолчала, мать тоже. Мари посмотрела в блеклое, осунувшееся лицо матери, с которого время, казалось, стерло всякое выражение, и неожиданно произнесла: — Этот юноша сам захотел приехать на остров. Обратив к ней свой колючий взгляд, отец нахмурил брови, отчего у глаз резче обозначились морщинки. — Откуда ты знаешь? — Я встретила его на дороге и немного поговорила с ним, — уклончиво ответила Мари. Отец неодобрительно покачал головой. — Не очень-то умно заговаривать с незнакомцами. С чего бы тебе останавливаться с этим парнем? Мари промолчала, и тогда отец продолжил: — Представляю, как он чувствует себя на острове! Как одинокий странник, внезапно попавший в неведомую страну и потерявший карту. К тому же им придется решать множество насущных проблем. Что-то не верится, будто эта дамочка сама станет готовить, стирать и убирать в доме. Мари задумалась. Кристиан был безразличен к миру за пределами своего непосредственного восприятия: это могло спасти его, но могло и погубить. Возможно, он и правда не представлял, что ждет его здесь. Но его мать, несмотря на внешнюю хрупкость, похоже, не из тех, кто бесцельно и растерянно плутает в тумане жизни. Она очень хорошо понимала, что делает, потому и привезла сына на остров. Глава 2 Через месяц состоялась свадьба Корали, и почти сразу после возвращения Мари Кристиан, с которым она уже не раз встречалась, пригласил девушку в гости. Он хотел познакомить ее с матерью. Свадьба старшей сестры произвела на Мари удручающее впечатление. Теплый воздух отдавал сыростью, и, когда свадебная процессия высадилась на берег, все вокруг растворялось в легком тумане. Жених облачился в праздничную пару, которая выглядела почти такой же грубой и нелепой, как и будничная, а на Корали надели подвенечное материнское платье из поблекших, а местами пожелтевших кружев и напоминавшую спущенный флаг фату. У сестры был отрешенный вид; казалось, все происходящее представляется ей неким странным видением. Венчание происходило в тесной бедной церквушке, за ним последовал свадебный пир, на котором было много дешевого вина и скверно приготовленной пищи. В церкви Корали стояла, согнув плечи, будто на нее давила какая-то тяжесть. Приблизившись к сестре, чтобы поздравить ее со вступлением в брак, Мари увидела, что серые глаза Корали полны разочарования и у нее бледный, почти болезненный вид. Щека сестры, к которой Мари прикоснулась, обнимая ее, была странно холодна. Девушка невольно содрогнулась. Неужели случится так, что и она, Мари, утратит мечты о том, к чему некогда стремилась всем сердцем, перестанет бороться с неизбежностью? Девушка была все в том же синем платье — родным не пришло в голову сшить ей что-нибудь к свадьбе сестры. Хорошо, что Кристиан видит только ее душу, иначе он поразился бы тому, как убого она выглядит! Утром Корали, теперь уже замужняя женщина, с поклоном вышла к гостям, а потом сразу занялась хозяйством. И хотя на ее щеках рдел чуть заметный румянец, взгляд казался остановившимся, безжизненным. Мари не нашлась, что сказать сестре. В тот же день они с родителями вернулись домой. Проснувшись наутро в комнатке, которая отныне принадлежала ей одной, Мари почувствовала странное беспокойство. Ее охватило ощущение бессмысленности существования. На комоде валялись две забытые шпильки — все, что осталось от недавнего пребывания Корали. А что останется от нее, Мари Мелен, через несколько лет? Весь день ее терзало одиночество, потому девушка очень обрадовалась приглашению Кристиана. — Приходи завтра, — сказал он. — Познакомишься с моей матерью. Я говорил ей о тебе. Ее зовут Шанталь. «Какое красивое имя!» — подумала Мари. Она сразу согласилась: ей хотелось посмотреть, как он живет. Только вот что скажет его мать? Когда они стали гулять вместе, молодой человек сам выходил из дома, а Мари ждала его неподалеку, возле дороги. Конечно, мать Кристиана знала об их встречах, но ни разу не появилась. Девушка догадывалась, что родители не одобрят ее знакомства с этой семьей, потому не стала рассказывать о своих свиданиях. Мари тщательно выстирала и отгладила платье и заплела волосы в две тугие косы. Когда девушка посмотрелась в зеркало, ее лицо выражало смесь решимости, радости и испуга. Женщина по имени Шанталь встретила гостью на пороге. Она улыбалась со сдержанной вежливостью и при этом смотрела изучающе и слегка тревожно. На сгибах ее локтей лежала расцвеченная радужными узорами шаль с густой золотистой бахромой, а бледно-зеленое платье, как и то, другое, что Мари видела на ней в первый раз, было очень открытым — лиф спадал с плеч складками. Юбка была отделана декоративными застежками из золотого шнура, и стан обхватывала широкая медово-желтая шелковая лента, завязанная сзади широким бантом с длинными концами. Из-под подола выглядывали туфельки из ластика[2 - Легкая, шелковистая, прочная хлопчатобумажная ткань (от англ. lasting, букв. — прочный).] с острыми лакированными носами. Мари невольно покраснела при мысли о своих грубых башмаках, в каких обычно бродила по острову. Коротко поприветствовав гостью, Шанталь провела ее в дом. Здесь было очень чисто, обстановка, по местным меркам, близка к изысканности. Стены выбелены известкой, на окнах — кружевные занавески, стол покрыт белоснежной скатертью с бахромой (у родителей Мари тоже была скатерть, только из небеленого льна — ее доставали из сундука по праздникам), на великолепном коричневом с золотыми прожилками пианино — сияющая округлыми боками синяя с желтым рисунком ваза, а в ней — полевые цветы. На стене пейзаж: древний замок с теряющимися в голубом тумане башнями, а за ним — исчезающие за горизонтом бескрайние зеленые луга. На столе стоял кофейник, три чашки изумительно тонкого фарфора, словно сделанные из папиросной бумаги, с серебряными ложечками и вазочка с печеньем, какого Мари не только не пробовала, но даже ни разу не видела. В стороне она заметила большую жестяную коробку розового цвета, на которой было выведено затейливыми алыми буквами: «Марципановое печенье, кондитерская г-на Прудона». «Наверное, из Парижа», — подумала Мари. Кристиан сидел на обитом синим бархатом маленьком диване с гнутой спинкой и подлокотниками. Интересно, в какой обстановке он воспитывался? И кто его отец? Возможно, их семья разорилась, потому они и были вынуждены уехать из Парижа? Но почему именно сюда? Когда Мари вошла в комнату, молодой человек встал и направился к ней. И хотя его глаза по-прежнему скрывала мрачная тень, он улыбался радостно и светло. После нескольких незначительных фраз хозяева и гостья сели за стол. Шанталь разлила кофе, от запаха которого у Мари закружилась голова. Что ели у них дома? В основном рыбу, редко мясо, грубый хлеб, кашу, овощи. Пили воду и молоко. Мать Кристиана держалась со сдержанной благожелательностью; внешняя хрупкость и нежность, как с первого раза подметила Мари, сочетались в ней с внутренней твердостью. — Чем занимаются ваши родители, Мари? — спросила она. — Отец рыбачит, мать ведет домашнее хозяйство. — А вы? — Я помогаю матери. — Вы учились в школе? Корали какое-то время училась на материке, она даже жила там под присмотром дальних родственников отца. Но Мари повезло меньше. Девушка замялась: — Это было… домашнее образование. — Словом, вы знаете грамоту, и этого достаточно. — Кристиан говорил, у вас есть книги, — сказала Мари, словно стремясь оправдаться. — Если бы вы дали мне несколько, я бы с удовольствием почитала. — Да, конечно. А какие у вас планы на будущее? Девушка пожала плечами: — Здесь никто не строит планов, просто живут, и все. Вообще я собираюсь уехать отсюда. Кристиан, до сего момента слушавший вдумчиво и серьезно, помрачнел. Это не укрылось от Шанталь, и ее безупречно гладкий лоб прорезала тревожная горькая складка. — Вам здесь не нравится? — Мне кажется, будто я в тюрьме, — вздохнула Мари. — Но тут так красиво… — Я боюсь стать не пленницей острова, а заложницей того образа жизни, какой ведут мои родные и я сама, — сказала девушка. Все-таки эти люди пока плохо понимали, что значит ощущать оторванность от мира, большого мира, когда жизнь, с одной стороны, напоминает спокойный сон, а с другой — полна той ужасающей реальности, какая способна пробудить отчаяние в самом отважном сердце. — Да, нелегко ощущать себя обманутой жизнью, — задумчиво промолвила Шанталь. Наступила пауза, и тут Мари решила, что тоже может о чем-нибудь спросить. — А кто ваш отец, Кристиан? — наивно поинтересовалась она. Шанталь продолжала сидеть не меняя позы, лишь ее тонкие пепельные брови слегка приподнялись, а Кристиан произнес, сияя широкой улыбкой, в которой более опытный и искушенный жизнью человек легко уловил бы иронию: — Когда я впервые спросил об этом у мамы, она ответила, что меня принесли ангелы. Мари замерла. Как это понимать? Что он незаконнорожденный? Что ж, он вполне мог быть сыном какого-нибудь аристократа (почему она решила, что именно аристократа, девушка и сама не знала), который соблазнился красотой Шанталь. Тогда кем была сама Шанталь? — Должно быть, вам трудно управляться по хозяйству? — спросила она, пытаясь сгладить неловкость. — Я подумываю о том, чтобы нанять служанку, — ответила женщина. — Я могла бы вам помочь, — сказала Мари. — Нашей семье не помешают лишние деньги. — Этому никогда не бывать! — резко произнес Кристиан и прикоснулся к руке девушки. Вскоре Мари встала из-за стола. — Спасибо за угощение. Мне пора, а то родители будут меня искать. — Вы не сказали им, что идете к нам? — спросила Шанталь. — Нет. — Давайте я вас провожу, — предложила женщина и взяла с дивана соломенную шляпку, украшенную воланами из лент. Они вышли из дома и пошли мимо ветхих домов, застывших в своей странной архаичной красоте. В разгар лета каменные стены были увиты плющом, а пышная растительность окутывала дворы прохладной тенью. Ветер трепал опаленную солнцем траву и тихо звенел в верхушках высоких деревьев. Мари шла медленно; она закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Она понимала: это последняя минута безмятежности перед серьезным разговором. — Простите, Мари, — вдруг резко спросила Шанталь, — какие у вас отношения с моим сыном? Девушка растерялась. Она заметила, как Шанталь нервно сплела свои гибкие, как тростник, пальцы. — Мы просто знакомые. Встречаемся, разговариваем… — Потом прибавила: — Не беспокойтесь, мне известно, что я не пара вашему сыну. — Да, — Шанталь взяла ее под руку, — но совсем не в том смысле, как ты думаешь. Ты здоровая девушка, а Кристиан… сама понимаешь. В свои двадцать три года он достаточно настрадался, и я не хочу, чтобы его настигла новая боль. Скажу прямо: едва ли он всерьез заинтересовался бы тобою в Париже, да и ты вряд ли увлеклась бы Кристианом, если б жила в большом городе, а не на этом острове. Здесь ни у кого из нас нет особого выбора. — Да, — промолвила Мари, освобождая руку, — и все-таки вы выбираете… за меня. — Просто я уверена, будет лучше, если вы перестанете видеться, — сказала женщина, глядя на девушку ясными голубыми глазами. — Хорошо. Я все поняла. Я пойду, мадам. Шанталь усмехнулась: — Я не мадам. А для мадемуазель, пожалуй, старовата. Называй меня просто по имени. Внезапно в ее голосе проскользнули странные нотки — будто эту фразу произнесла совсем другая женщина, а в коротком смешке прозвучало что-то жесткое, даже циничное. Но Мари была слишком расстроена, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Вернувшись домой, девушка долго размышляла об этом разговоре. Их общение с Кристианом действительно сводилось к беседам, причем порою об очень странных вещах, о каких Мари никогда ни с кем не говорила. Его слепота отталкивала и пугала; не будь Кристиан слеп, Мари давно влюбилась бы в него без памяти, ведь он был вежлив, ненавязчив, да к тому же весьма привлекателен. А она — кем была для него она? Иногда Мари казалась самой себе сиротой, которую из милосердия наняли потешать барского сынка. Эту мысль как нельзя лучше подтверждал разговор с Шанталь — прямой, резковатой, твердой и в то же время явно не слишком уверенной в себе, чей дом был не к месту изысканным, уединенным и печальным, чья кожа в отличие от обветренной, загорелой кожи Мари была нежна, как цветущий миндаль, в чьих глазах сквозь мягкий свет пробивалась острая, как боль, жестокость. Мари решила, что ноги ее больше не будет ни на западном берегу острова, ни тем более в доме Кристиана. Каждому свое: для него остров — это убежище, для нее — родной дом, ограждающая от мира крепость. Вскоре в гости к родителям неожиданно приехала Корали с мужем. Отец и мать нашли, что дочь хорошо выглядит, к тому же на голове у Коры красовался новый, отделанный кружевом батистовый чепец. Что касается Луи Гимара, то он, безусловно, был силен и смел, но при этом грубоват и прост, а Мари с некоторых пор ощутила склонность к утонченности. За ужином зять вдруг произнес: — Я хочу сообщить вам важную новость. «Кора беременна», — сразу подумала Мари. Однако Луи Гимар продолжил: — И не слишком хорошую. На Больших скалах начаты разработки гранита. Прибыла партия рабочих с материка, человек двадцать. Скоро начнут вывозить наш камень — говорят, он пользуется большим спросом! Отец возмущенно покачал головой: — Подумать только, что творят власти! Распродавать остров по кускам! — Да, я тоже так думаю. Потом они долго говорили о разных проблемах, а Корали прошла в свою комнату, которую прежде делила с младшей сестрой. Сначала Мари хотела расспросить ее о семейной жизни, но потом решила, что это ни к чему. Слегка поколебавшись, девушка рассказала сестре о Кристиане: все-таки ей хотелось кому-то выговориться. Или посоветоваться. Кора молча выслушала ее и сказала: — Полагаю, нет смысла выступать против решения его матери. Она лучше знает своего сына. Да и родителям вряд ли понравится это знакомство. — Неужели нельзя хоть в чем-то отступить от правил! — воскликнула Мари. Ее возмущало, что до Коры в буквальном смысле слова было не достучаться. — Отступить можно, но что это даст? Ведь правила диктует образ жизни, — сказала Кора. Они сидели глядя друг на друга: одна — с осознанием неукротимой воли, отказываясь сложить оружие, с желанием настоять на своем и самой выбрать свой путь, другая — словно впавшая в спячку, унылая и поразительно спокойная. — Ты счастлива? — спросила Мари, желая уязвить сестру, но Кора ответила: — Наверное, да, потому что мне хочется жить дальше. Ночью Мари почти не спала — ей мешала ярко светившая в окно, белая, усыпанная серебряными блестками луна, а еще — собственные сомнения, такие же тяжелые и неодолимые, как бьющие в скалы океанские волны. Некоторые мысли пробуждали в ней боязливое удовольствие, другие откровенно угнетали. «Какие у вас отношения с моим сыном?» — спросила Шанталь. «Неопределенные» — так следовало бы ответить. А какими они могли бы быть или стать? Мари впервые осмелилась представить молодого человека здесь, в этой комнате, в этой постели, рядом с собой — и тут же почувствовала, что ей мало дружбы с ним. Она ревновала Кристиана к его воспоминаниям, ей хотелось занять место в его сердце, завладеть его жизнью, она мечтала о невинных прикосновениях и поцелуях. Почему бы нет? В конце концов, поняв, что не уснет, девушка встала с кровати, и, обнаженная, похожая на омытый океанским прибоем камешек, подошла к окну. Луна залила все вокруг холодным светом, и все мерцало, преображенное этим сиянием. «Опасно пытаться менять окружающий мир сообразно своим мечтам, за это приходится платить, и никогда не знаешь чем», — однажды сказал Кристиан. Зачастую его фразы были полны недомолвок, но теперь Мари твердо решила поговорить с ним прямо и откровенно. Она спросит его, кто он такой и почему оказался здесь. И постарается узнать, что она значит для него. Нужно добиться определенности хотя бы в этом. Или прежде всего в этом. Чтобы решить, что делать дальше. Она прибежала на берег ни свет ни заря. По небу плыли облака — солнце то скрывалось, то появлялось вновь, отчего скалы временами ярко блестели, а порою были черны как смоль, и море тоже беспрестанно меняло свой цвет. Идти к дому Кристиана было еще рано, и Мари решила подождать. Она присела на корточки над самым обрывом и принялась глядеть на обросшие мохнатыми водорослями подножия угрюмых скал и бахромчатые волны прибоя. Иногда до ее лица долетали брызги пены, а ветер овевал его своим соленым дыханием. Вдруг ее чуткое ухо уловило шорох, и девушка быстро вскочила на ноги. По берегу не спеша шел незнакомый мужчина. Мари замерла. Кто это? Она уставилась на незнакомца и, сама того не осознавая, откровенно разглядывала его. Мужчина был молод: вероятно, такого же возраста, как Кристиан. Из всей одежды на нем были только закатанные до колен парусиновые штаны. Видно, он совсем недавно вышел из моря: по его бронзовому от загара телу стекали капли воды, а намокшие русые волосы казались темнее, чем на самом деле; они блестели так, как, случается, блестят водоросли на пронизанном солнцем мелководье. — Эй! — крикнул он издали, и его глаза сверкнули отражением солнечного света. — Это что за остров? Мари ничего не ответила, а про себя утвердилась в первом впечатлении — не местный. Впрочем, своих-то островитян она знала всех до единого, да и с соседнего острова, где теперь жила Кора, очень и очень многих. И вдруг девушка вспомнила: Луи Гимар говорил, что на Большие скалы приехали люди, они будут заниматься разработкой гранита. А если он из тех?.. Мари невольно почувствовала враждебность к чужаку. Что ему здесь нужно? И вместе с тем ей было любопытно узнать, как он сумел переплыть с одного острова на другой. В округе было немало людей, способных преодолеть вплавь многие мили, но все они с рождения жили возле океана, а океан развивает в человеке не только физическую выносливость, он воспитывает характер, формирует волю, уверенность в себе, умение трезво оценивать опасность. И тот, кто способен противостоять океану, способен противостоять всему на свете. Мари и сама неплохо плавала, но никогда не решилась бы переплыть такое расстояние. — Приветствую вас! — сказал незнакомец, подойдя совсем близко. — Не дадите ли вы мне глоток воды? А то в горле пересохло. — В океане воды сколько угодно, — холодно обронила Мари. — Да, но я не могу ее пить, так же как могу только смотреть на вас, но… — Он не договорил, а потом, улыбнувшись, спросил: — Вы островитянка? — Не ваше дело, — отрезала девушка, глядя на него с откровенной враждебностью. — Не очень-то вы любезны, — заметил молодой человек, — а я уж подумал, не жениться ли мне на такой девушке, как вы, и не остаться ли здесь навсегда! — Ну, на мне-то вам не удастся жениться, потому что я скоро уеду отсюда, — заявила Мари, а сама невольно задала себе вопрос: интересно, какой он видит ее? Она вспомнила, как впервые встретила Кристиана и говорила с ним. Наверняка внутренний взгляд слепого юноши весьма отличается от взгляда этого зрячего человека. — А не уехать ли нам вместе? — с веселой беспечностью промолвил он. Решив, что не стоит продолжать этот бессмысленный разговор, Мари повернулась и не оглядываясь пошла прочь. — Меня зовут Эжен, — крикнул молодой человек ей в спину, но девушка сделала вид, что не услышала. Ему удалось занять некоторое место в ее мыслях, но Мари нашла, что это очень скверно. Она решила, что сегодня ей лучше не видеться с Кристианом, и отправилась домой. Тем же вечером, помогая матери мыть посуду, девушка спросила: — Как ты думаешь, мама, Корали удачно вышла замуж? Жанна Мелен оторвала взгляд от грязных тарелок и посмотрела на дочь. Мари подумала, что, вероятно, матери не приходило в голову искать ответа на этот вопрос. — Полагаю, что да. Луи Гимар порядочный человек, к тому же большой труженик. — Но он уже был женат, он намного старше Коры, и он… нищий! Неважно, что у него есть рыбачье судно, все равно ему никогда не заработать столько денег, чтобы он мог изменить свою жизнь! — вырвалось у Мари. — К тому же едва ли он знает, чего хочет от жизни! Жанна Мелен замерла. Ее худое лицо было невыразительным, вялым, туго стянутые сзади черные волосы напоминали траурную повязку, натруженные руки опутаны сетью выпирающих из-под кожи вен. — Здесь нет нищих, Мари, — устало произнесла она. — Океан никому не даст стать нищим, он прокормит всех. И чего хотеть от жизни людям, которым жизнь и без того дала все, что можно пожелать? Бог сказал нам: «Вот ваша земля, ваша пища и ваш кров…» «А потом ушел, бросив нас на произвол судьбы», — мысленно закончила Мари. Мать всю жизнь работала дома, в огороде и в саду, она копала землю, таскала воду, стирала и готовила, она никогда нигде не бывала и, по-видимому, считала, что так и должно быть. Вряд ли она думала о духовном больше, чем о материальном. Вряд ли она вообще о чем-нибудь думала. Ее «счастье» составляли смирение и неведение. Корали разбиралась в жизни куда больше матери, но она покорилась неизбежному. Дальше всех продвинулась Мари: она не собиралась мириться со своей судьбой. Девушка ждала, что мать заговорит о ее будущем, ведь ей шел двадцать первый год, но Жанна Мелен ничего не сказала. «Они ждут, когда начнется медленное угасание надежд в моем сердце, — подумала Мари, — а когда мне исполнится двадцать шесть, как Коре, выдадут меня за первого встречного». На следующий день Мари отправилась на берег. Она втайне опасалась, что снова увидит Эжена. Но на берегу никого не было. Подхваченный сильным ветром утренний туман клочьями уплывал к горизонту, морской простор был огромен и пуст. Внезапно девушке захотелось искупаться, но она боялась, что ее кто-нибудь увидит. Прежде ее никогда не посещали такие мысли: она спокойно раздевалась и плавала, не думая ни о чем. Она обернулась и увидела Кристиана: он стоял неподалеку — в его глазах сиял отблеск непрерывно движущихся волн, и он улыбался. Когда Кристиан улыбался, его улыбка часто казалась застывшей, как и взгляд, — к ней нужно было привыкнуть. Мари чудилось, будто он, улыбаясь, видит некий болезненно счастливый сон. — Мари? — вопросительно произнес молодой человек. — Да, я здесь, — облегченно вздохнув, отозвалась девушка. — Почему ты не приходишь? Сегодня я отправился на берег в надежде увидеть тебя и спросить: ты не хочешь со мной встречаться? — Мы не должны встречаться, — чуть помедлив, сказала она. — Вот как? Отчего же? «Почему бы, — подумала девушка, — не сказать ему правду?» На острове жалость была не в ходу, Каждый приспосабливался к жизни, как мог. — Твоя мать считает, что у нас нет ничего общего. Ты не видишь, и это должно меня отталкивать, да и я тебе не пара: дикарка с забытого Богом маленького острова. Кристиан замер. Его лицо буквально окаменело. — Она так сказала?! — Немного по-другому, но это не меняет дела Суть та же. Внезапно он протянул к ней руки, словно ища поддержки или помощи, так, словно он тонул, а она могла его вытащить. Но Мари не двинулась с места. — Но ты могла бы спросить мое мнение! — Я привыкла прислушиваться к словам старших, — упрямо и с оттенком обиды произнесла Мари. Кристиан немного помолчал. Чувствовалось, что он безмерно растерян и огорчен. Затем тяжело вздохнул: — Пойдем, прогуляемся немного. Нам нужно поговорить. Мари смотрела на него, а он — в свою вечную бездонную мглу. Девушка заметила, что его плечи слегка опущены — без сомнения, то был гнет темноты. Каково это — жить под непроницаемым черным куполом, без единой звезды на небе, без проблеска света в ночи! Легко ли найти опору для разума в этой вечной тьме? Кристиан был красив, только слишком печален; казалось, его взор прикован к одной-единственной точке на глади океана или небесной шири, а возможно, к единственной точке Вселенной. У девушки защемило сердце. Вероятно, молодой человек каким-то образом уловил настроение Мари, потому что сказал: — Не думай, мне не нужно твоей жалости, да и ничьей вообще, потому что я сам виноват в том, что стал таким. — Я знаю, тебе нужна не жалость, а дружеская поддержка, — ответила девушка. Они пошли в глубь острова. Мари ждала, что молодой человек наконец расскажет о себе; ей хотелось услышать объяснение таинственной фразы: «Я сам виноват в том, что стал таким». Но Кристиан не произносил ни слова. Мари стало обидно. Что за тайны? Ведь ее жизнь лежала перед ним как на ладони! Кристиан продолжал молчать. Возможно, передумал говорить или не знал, с чего начать? Между тем солнце померкло. Внезапно поднялся резкий ветер. Хотя было утро, казалось, наступили сумерки. На горизонте виднелись скопища темных облаков. Чувствовалось тяжелое дыхание приближавшейся грозы. Где-то уже гремел гром, а океан вторил глухим рокотом. Оглянувшись, Мари различила белые гривы пены на гребнях вздыбившихся волн. Вода и небо словно готовились к битве. Мари знала: самое лучшее, что они с Кристианом могут сделать, это пойти домой, каждый — к себе. — Гроза надвигается, — нерешительно произнесла она. Молодой человек спросил: — Мы можем где-нибудь укрыться? Сверкнула первая молния, и раздался теперь уже близкий гром. Размышлять было некогда — вот-вот на землю обрушится дождь. Мари повела Кристиана к старому сараю на окраине поросшей высокой травой пустоши — он был заброшен и почти развалился, и все же в нем можно было спрятаться. Едва они очутились под крышей, как хлынул ливень. То и дело сверкали зигзаги молний: казалось, там, в небесах, распахнулись огненные ворота и из них выкатываются раскаленные угли. Вокруг потемнело, и стало холодно. Кристиан стоял не двигаясь, он то ли размышлял, то ли просто слушал дождь. «Как же, господи, неуютно ему в этой вечной темнице», — снова подумала Мари, и ее сердце наполнилось той самой жалостью, о которой не просил Кристиан, и той нежностью, о какой он, возможно, мечтал в глубине души. — Что ты хотел мне сказать? — спросила она, глядя ему в лицо, и молодой человек ответил: — Ничего, кроме того, что бывают минуты, когда слова не нужны. После этого он притянул девушку к себе и поцеловал. Тело Мари напряглось как струна, но она не оттолкнула его. Она еще ни с кем не целовалась, и теперь ее душа была полна смутного удовлетворения, боязни и растерянности: надо признать, Мари не ожидала от Кристиана столь дерзких поступков. Возле стены сарая были свалены остатки сена; услышав под ногами хруст сухой травы, молодой человек мягко принудил Мари опуститься на эту шелестящую подстилку. Казалось, девушка околдована какими-то чарами. На полуоткрытых губах Мари замер то ли вопрос, толи вздох, то ли крик изумления, когда руки Кристиана потянулись к пуговкам на ее платье, и он прошептал: — Не бойся, я не сделаю ничего такого, чего не должен делать. Снаружи хлестал дождь, серебристые струйки, словно сотни стеклянных бус, грациозно сбегали с крыши. Мари и Кристиан лежали на сене и задыхались от страсти, сжимая друг друга в объятиях. Молодой человек не разделся, но платье девушки было расстегнуто до талии, и она ощущала его руки и губы повсюду. Островитянки — не парижанки: они носили обувь (хотя далеко не всегда), но еще не привыкли надевать нижнее белье. Было удобно: несколько движений — одежда сброшена, и ты в море или в постели любимого мужчины (впрочем, нравы на острове, где все хорошо знали друг друга, были, пожалуй, даже строже столичных). Кристиан не видел ее обнаженных плеч и груди: они с Мари словно играли в жмурки в темной комнате. Первые мгновения ей было стыдно, но потом все утонуло в жаркой тьме. Иногда даже тьма может быть благословенной… Постепенно потоки ливня иссякли, и безумство Кристиана тоже сошло на нет. Внезапно он резко встал и произнес тихим, срывающимся голосом: — Прости. Я знаю, что не должен играть с тобой в такие игры. Ты порядочная девушка, и это многое значит. Я не хотел тебя обидеть. — Ты меня не обидел, — отвечала Мари, поднимаясь следом за ним и застегивая платье. На самом деле Кристиан мог зайти как угодно далеко: она не воспротивилась бы, ибо эта жаркая тьма принадлежала им двоим, и в ней можно было совершить все самое запретное. — Мари, — молодой человек медленно провел пальцами по ее щеке, — твое тело пахнет морем, а волосы — теми травами, что растут на острове. Ты мой свет и мои крылья. Иногда, когда тебя нет рядом, ты представляешься мне сиянием. — Не нужно так говорить, — прошептала она. — Я понимаю. И я не хочу привязывать тебя к себе, потому что тогда тебе будет тяжело, тяжелее, чем мне. Они вышли наружу. Воздух был прохладен и свеж. Остро пахло мокрой травой. Слышался шум океана, неустанный, как биение человеческого сердца. — Мы встретимся завтра? — спросил Кристиан. — Да. Тебя проводить? — Нет, я дойду сам, — уверенно произнес он и крепче сжал свою палку. Мари чувствовала, что он ждет от нее чего-то, и также начинала понимать, что, возможно, никогда не сумеет дать ему того, чего он хочет. Девушка представляла, как смотрится рядом с ним со своим загорелым, не знающим пудры лицом, неуложенными волосами, в застиранном платье. И в то же время, в отличие от него, она вполне самостоятельна и здорова. Его слепота и разъединяла, и сближала их. — До завтра, — прошептала она, и Кристиан почему-то несколько разочарованно ответил: — До завтра, Мари. Дома Мари поджидало нечто неожиданное. Отец — из-за утренней непогоды он не вышел в море — стоял в дверном проеме в своей неизменной куртке из толстого сукна, парусиновых штанах и громоздких неуклюжих башмаках из грубой кожи, подбитых огромными гвоздями. Его взгляд не предвещал ничего хорошего. — Где ты была? — сразу спросил он. — Гуляла. — Был ливень, а ты совершенно сухая, — заявил он таким тоном, точно хотел обвинить дочь в страшном преступлении. — Да, я укрылась в старом сарае, что в полумиле отсюда, — сказала Мари. — Одна? — Конечно. — Девушка старалась, чтобы голос звучал уверенно, не дрожал. — Послушай, Мари, — руки Клода Мелена против воли сжались в кулаки, — твоя сестра Корали никогда не давала нам с матерью повода для огорчений. Нам бы очень хотелось, чтобы ты вела себя так же. Взгляд серо-синих глаз Мари был честен и упрям. — Я сделала что-то не так? — В последнее время ты часто бродишь по острову без дела, а еще болтают, что тебя видели в компании того слепого парня. Какого черта ты с ним связалась? — Что, мне нельзя даже поговорить с человеком? — По-моему, однажды ты уже говорила с ним — и хватит. — Почему? — Эта люди чужие для нас, — отрезал отец. — Никто не знает, кто они и откуда, и они ни с кем не водятся. — А вам не приходит в голову, что Кора может быть недовольна своей судьбой? — вдруг спросила Мари. — Как человек может быть недоволен тем, что выбрали для него родители? И с чего бы ей быть недовольной? Ее муж порядочный человек… — Но, возможно, он не нравится ей как мужчина? Клод Мелен ахнул, в его голосе послышался гнев: — Что значит «как мужчина»? Ты где такого нахваталась? Я запрещаю тебе шляться по острову, слышишь? А если нет, отлуплю так, что навек запомнишь! Не посмотрю на то, что тебе уже двадцать лет! На этом разговор закончился. В последующие дни Мари в самом деле никуда не ходила. Нельзя сказать, что она сильно испугалась угроз отца. Просто ей нужно было привести чувства в порядок — попытаться разобраться в себе. Она ни в чем не разобралась, зато поняла, что сильно скучает по Кристиану. Глава 3 Однажды вечером Мари стояла возле дома и, слегка прищурившись, смотрела, как ветер клонит к земле порыжевшую за лето траву. Две возвращавшиеся с пастбища коровы остановились рядом и жевали ветки живой изгороди. Было удивительно тихо, мягкий вечерний свет преображал грубые стены домов — казалось, они излучают тепло. Мари представляла себе разлуку с этим краем, как примеряла бы непривычный наряд. К сожалению, любое расставание с чем-то знакомым вызывает горечь сожаления, даже если человек желает его всем сердцем… Потом девушка заметила, что к их дому приближается женщина. Мари узнала Шанталь, и ее грудь сдавило тяжелое предчувствие. Очевидно, что-то случилось с Кристианом. Она быстро пошла навстречу. Шанталь остановилась. Она смотрела на девушку нерешительно, растерянно и вместе с тем оценивающе. — Я рада, что встретила тебя здесь, Мари. Пойдем, нам нужно поговорить. — Что-то случилось с Кристианом? — Нет-нет, — ответила женщина, а затем поправилась: — Пока нет. Мари пошла с Шанталь в сторону от дома. Ей не хотелось, чтобы родители увидели их вместе. Шанталь, как всегда, была элегантно одета. Сейчас на ней была накидка из черного шелка, из-под которой выглядывал подол темно-синей юбки из тарлатана. В искусно уложенных волосах красовался великолепный гребень. — Я была не права, Мари, — заявила женщина, не тратя времени на предисловие. Ее щеки слегка порозовели, а на обычно безразличном, непроницаемом лице замерло благожелательное и вместе с тем тревожное выражение. — Теперь я хочу просить тебя об обратном: пожалуйста, не отказывайся от встреч с Кристианом, разумеется, если… если он тебе нравится. Я ни в коем случае не должна рисковать его душевным благополучием, иначе может случиться непоправимое. Вчера он сказал мне: «Мама, в этой темной зыбкой пустыне мне нужен какой-то якорь и какая-то твердыня. Я ошибался, когда думал, будто мне хватит шума океана и запаха трав. Мне нужна Мари». Пожалуйста, приходи к нам завтра вечером. Я поиграю на пианино, выпьем чаю, а потом вы с Кристианом можете погулять. — Я не смогу прийти, — сказала Мари. — Не потому, что не хочу. Просто мои родители тоже против этих встреч. Шанталь несколько раз моргнула: — Вот как? Почему? — Думаю, потому, что вы здесь чужие и ни на кого не похожи. Еще они, наверное, полагают, что у наших отношений нет будущего. — Ты тоже так считаешь? — Я не знаю, — честно призналась Мари. — Я слишком хорошо ощущаю, какие мы разные. — Вы с Кристианом? — С ним тоже, а особенно — с вами. — Да, мы с тобой действительно очень разные, — помолчав, сказала Шанталь. Эти слова задели девушку. — Конечно, вы аристократка, а я… Брови Шанталь поползли вверх, на ее лице появилась изумленная и в то же время жесткая усмешка, а в голосе вновь прорвались те самые горестно-циничные нотки. — Аристократка? Я не аристократка, девочка, я — шлюха. Пусть и бывшая — это не меняет дела. А Кристиан — ослепший незаконнорожденный сын шлюхи, вот уже семь лет живущий с пулей в голове, хотя еще тогда доктора говорили мне, что он может умереть в любую минуту. Заходящее солнце низко стелило свои багровые лучи, и даль была беспредельна и спокойна. Ветер слабо колыхал травинки, а возвышавшиеся вдали днем серые и черные, а сейчас кроваво-красные скалы бросали вызов времени и хрупкости человеческой жизни. — Я думала, Кристиан слепой от рождения! — Мари бессознательно выхватила из речи Шанталь то, что казалось ей наиболее важным. — Нет, он родился таким, как все. Он тебе не говорил? — Нет. — Что ж, — помедлив, промолвила женщина, — думаю, он не хотел ничего скрывать, просто он желает отрешиться от прошлого, навсегда вычеркнуть его из памяти. Он никогда о нем не говорит. Даже со мной. — Как же это случилось? От волнения Шанталь пошла быстрее, и ее юбка грациозно колыхалась в такт шагам. — Наверное, мне лучше начать рассказ с себя. К тому же, поскольку ты собираешься уехать отсюда, моя история послужит тебе предостережением. Я родилась в бедном провинциальном городке, таком же маленьком, как этот остров. В нашей семье было девять детей. Мать умерла, пытаясь избавиться от десятого ребенка, поскольку прокормить такую семью не представлялось возможным. Нас воспитал отец и бездетная тетка. Я была младшей, меня жалели и баловали, возможно, потому во мне с детства обнаружилась тяга к красивым вещам и нарядам. И еще я очень хотела учиться музыке. Когда мне исполнилось четырнадцать, отец умер, и семья фактически распалась. Мои старшие братья ухе работали, сестры вышли замуж. Они дали мне денег, и я поехала в Париж. У меня в голове не было никаких планов, ни единой мысли, просто хотелось уехать — и все. Никто не сумел меня отговорить. — А что такое Париж? — вставила Мари. Хотя Шанталь нахмурилась, в ее глазах что-то блеснуло. Отражение былого, когда-то не только причинявшего боль, но и радовавшего ее? — Париж… Романтический город… И в то же время очень жестокий. Ему свойственна скандальная роскошь, в него стекается слишком много денег, и, погрузившись в этот поток, недолго потерять душу. Но сперва я увидела Париж другим. Чужим, пугающим, огромным и мрачным — здесь никто меня не ждал, никому не было дела до моих желаний. Я устроилась работать на фабрику и поселилась в доме для работниц. Это было ужасное место — средоточие вопиющей нищеты. Я чувствовала, что никому не нужна. Впрочем, меня тоже интересовали далеко не все. Кое-кто из фабричных рабочих пытался ухаживать за мной, но я даже не смотрела в их сторону. Мне казалось, что это какие-то серые тени, составная часть той жизни, от которой я больше всего на свете хотела убежать. Я видела на улицах богатые коляски и знатных дам в роскошных туалетах и чувствовала, что выглядела бы в этих нарядах ничуть не хуже, чем они. Меня сжигала зависть, а зависть, Мари, самый тяжкий человеческий порок, она способна рассорить кого угодно, опустошить любое сердце, подобно тому, как змея разоряет птичье гнездо. И ют однажды на улице Сен-Мартен ко мне подошла хорошо одетая женщина, представившаяся Флоранс Дюкле. Она спросила, кто я такая и как мне живется. Она сразу меня раскусила, поняла, что я неопытна и невинна, но при этом тщеславна. Надо ли говорить, что тогда я была еще и очень хорошенькой? Мадам Дюкле без обиняков предложила мне сделку: я отдаюсь одному из клиентов ее заведения (она была помощницей хозяйки публичного дома и вербовала девушек), и он платит сто франков, из коих семьдесят достаются мне. «Разве лучше потерять невинность в объятиях какого-нибудь мужлана? А кто еще на тебя посмотрит — ведь ты всего лишь фабричная работница!» — сказала мне она. Таким образом я узнала, сколько стоит то сокровище, коим изначально обладают все дочери Евы. Знай, Мари, когда ты впервые будешь спать с мужчиной, имеешь право потребовать с него сто франков. И постарайся ни с кем не делиться! — И тут же с усмешкой прибавила: — Прости. Иногда срываются такие шутки… Мадам Дюкле дала мне адрес, и я туда пришла. Конечно, я ужасно трусила и была готова убежать в любой момент. Но мадам Дюкле очень подробно объяснила, как все будет происходить, и прибавила, что господин, с которым мне предстоит иметь дело, очень представителен, красив и богат. Она не солгала. Когда все свершилось и он убедился в том, что его не обманули, то дал мне сто франков. Семьдесят я оставила себе, а тридцать передала мадам Дюкле. Меня поразило, что такую сумму можно заработать, фактически… ничего не делая. Единственное, что меня удручало: для этого мужчины я была не человеком, а вещью, я очень хорошо это почувствовала. Но очень скоро это ощущение улетучилось — я с головой окунулась в атмосферу публичного дома. Это был богатый дом, разукрашенный, точно театральная сцена, полный вульгарной роскоши, мнимого величия, праздности и опасного соблазна. И мне предложили остаться в нем. Шанталь перевела дыхание, словно набираясь сил для дальнейшего рассказа, потом заговорила снова: — Я хочу предупредить тебя, Мари: если ты когда-нибудь услышишь сказку о бедной девушке, которую нужда заставила вступить на путь разврата, не верь ей. Всегда существует другой выход. Просто в душе каждого из нас есть невидимые весы: на одну их чашу кладутся совесть, честь, на другую — алчность. Мне хотелось денег, роскоши, пусть даже кричащей, поддельной. Меня познакомили с хозяйкой, мадам Лассар, я ей понравилась, и она принялась расписывать прелести ожидавшей меня жизни. И я, недолго думая согласилась. Меня уже затянуло это темное нутро, я уже пала ниже некуда, хотя еще не понимала этого… Для начала было необходимо зарегистрироваться в полиции. Я явилась в префектуру, где мне задали ряд вопросов и внесли мое имя в реестр. После чего я превратилась из Люси Делорм в Шанталь. Так меня зовут и поныне. Я и сама редко вспоминаю свое настоящее имя. Не стану лгать, меня во многом устраивала жизнь в борделе. Нравилось менять платья и прически, нравилось пить вино, ни о чем не думать. К тому же здесь осуществилась моя давняя мечта: я стала брать уроки музыки. Сначала платила сама, потом мои состоятельные любовники. Смысл жизни заключался в настоящем, будущего не существовало, а может, его и вовсе не было, этого смысла… Через год со мной случилось несчастье — я забеременела, разумеется, сама не зная от кого. Хозяйка страшно рассердилась и сразу предложила мне избавиться от будущего ребенка, но я боялась: передо мной стоял призрак моей умершей матери. Так на свет появился Кристиан. Конечно, из меня не получилась хорошая мать, мне попросту было не до него. Что я имела за душой, кроме страсти бездумно тратить деньги? А он рос милым, красивым, умным мальчиком, все наши девушки обожали его. Он довольно рано начал прислуживать гостям: разносил сладости и напитки. А я… Закрывала его одного в темной спальне, и он там плакал: я слышала, но мне было все равно. Я его не любила, он мешал мне, он меня раздражал. В конце концов мадам Лассар распорядилась отвести Кристиану отдельную комнатку, хотя обычно дети проституток не живут в самом доме, — их, как правило, отдают на воспитание чужим людям или в приюты. И это, кстати сказать, к лучшему. Я была так глупа, что не понимала, какие мысли могла вынашивать хозяйка. Мальчики стоят дорого, дороже, чем женщины, а поскольку мой сын был красив, его охотно покупали бы мужчины. Как ему удалось избежать этой участи, сама не знаю! Его будто постоянно что-то охраняло, а после… все рухнуло. Но об этом потом. Когда Кристиан стал постарше, он начал чаще запираться в своей комнате и читал книги. А я по-прежнему не стремилась его понять, оградить от окружающего зла. Разумеется, он все видел и все понимал. Он вырос в мире, где нет ничего настоящего, где алчность заменяет голос сердца и пламя чувств, где наслаждения обманчивы, а страсти лживы. Я даже не позаботилась о том, чтобы отдать своего сына в школу… У нас была одна девушка, Бланш, из образованных, она занималась с ним для собственного удовольствия. Со временем он стал чаще уходить на улицу, бродил по берегу Сены. Мне не приходило в голову спросить сына, о чем он думает. Я чувствовала, что рано или поздно он уйдет от меня и начнет новую жизнь, но это меня мало трогало. — Словом, он не был вам нужен? — Да, Мари, — Шанталь произнесла эти слова хладнокровно, четко, как приговор. — Он не был мне нужен. К четырнадцати годам Кристиан очень вырос и похорошел, и, конечно, все девушки бросились его соблазнять. Разумеется, им было забавно и интересно совращать его, хотя на самом деле то, что они делали, было… просто отвратительно! Я и это проморгала: в ту пору я начала уставать от такой жизни, ведь мне было уже за тридцать. Теперь я мечтала найти себе богатого покровителя, чтобы он забрал меня из публичного дома, снял мне квартиру и давал денег на содержание. На осуществление этого плана ушло почти два года — Кристиану уже исполнилось шестнадцать. Почему он не покинул бордель? Сложно сказать. Возможно, потому, что не знал иного мира. Мне трудно его понять даже сейчас, настолько мой характер испортило притворство, жестокость, а чувства притупились. Я не могу постичь, отчего Кристиана не коснулась вся эта грязь… Возможно, я никогда не задала бы себе этих вопросов, если бы не тот роковой случай… Однажды в нашем доме появилась новенькая девушка, ее звали Полин, ей было всего шестнадцать, как и моему сыну. Хотя она выглядела невинной, но на деле оказалась достаточно искушенной, испорченной легкими деньгами и вульгарной роскошью. Однако Кристиану она очень нравилась, это было заметно, хотя он и старался не подавать вида. А мои дела к тому времени устроились наилучшим образом: месье Леблан, пожилой банкир, согласился поселить меня на отдельной квартире и оплачивать мои расходы. Однажды я позвала к себе сына, чтобы сообщить ему эту, на мой взгляд, блестящую новость. Он пришел с подносом, на котором стояла бутылка шампанского и два бокала, и сказал, что у него нет времени: его вызвали в одну из комнат. Но я ответила, что не задержу его надолго: мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью. Когда я все рассказала, Кристиан спокойно произнес: «Что ж, мама, тогда я наконец смогу уйти отсюда и попытаюсь где-нибудь устроиться. Найду работу, сниму жилье и постараюсь забыть об этом месте». Тут я сказала, что ему нет необходимости работать, поскольку, как мне кажется, месье Леблан будет давать мне достаточно денег. «Ты даже сможешь пойти учиться», — пообещала я. И Кристиан, горько улыбнувшись, ответил: «Ты можешь жить на содержании мужчин, мама, но я-то не стану этого делать». И тогда я вдруг заметила, с каким достоинством он держится, поняла, что его речь совсем иная, чем у тех, кто окружал меня столько лет, увидела, каким красивым мужчиной он станет, когда окончательно повзрослеет. Мне сделалось страшно: я впервые задумалась о том, что будет со мной, когда я состарюсь и перестану нравиться мужчинам. Возможно, умру в Сен-Лазаре[3 - Сен-Лазар — парижский госпиталь для бедных.] на больничной койке, одинокая, нищая, никому не нужная! Я окончательно отчаялась, когда мой сын добавил: «Все эти годы я был рядом, мама, потому что не хотел оставлять тебя одну в таком месте. Здесь с женщиной может случиться что угодно! Больше всего на свете я мечтал о том, чтобы ты бросила это занятие и мы жили бы вдвоем, пусть бедно, но честно. Мне глубоко отвратительно все, что тут происходит, эта фальшивая, лживая жизнь, этот пошлый смех, эти мерзкие ужимки, пустые взгляды, эти запахи и звуки! Скажи, много ли было в твоем сердце правды, мама? О словах я вовсе не говорю! И тебе это нравится, ведь так? Остается одно: прокладывать дорогу в иную жизнь, попытаться заработать столько денег, чтобы вы отказались от всего этого, ты и Полин. Для себя мне ничего не нужно, мне будет достаточно тишины и покоя». …Признаться, я испугалась, когда услышала про Полин. Эта девчонка была не из тех, кто способен увлечься бедным парнишкой, сыном проститутки. Ее душа была уже отравлена ядом ремесла, которым она занималась. Но я ничего ему не сказала, потому что сама была такой. Кристиан ушел. Он вошел в комнату в тот момент, когда Полин с гостем (а Кристиан, очевидно, не знал, что его вызвали именно к ней) приступили к делу. Он увидел… не знаю что. Я никогда его об этом не спрашивала. Случалось, клиенты за отдельную плату заставляли нас проделывать разные вещи… вполне способные изумить человека, не привычного к разврату. Конечно, Кристиан многое видел и знал, но ведь это была девушка, в которую он влюбился — и впервые в жизни. В общем, он прикрыл дверь и спустился в мою комнату. Возможно, если бы я была на месте, трагедию удалось бы предотвратить. Но я вышла к гостям. Тогда Кристиан открыл ящик моего туалетного столика и достал маленький револьвер. Я держала его там на всякий случай, и он об этом знал. Когда я вернулась, мой сын лежал на поду. Он выстрелил себе в голову. Позднее он признался, что боялся не попасть в сердце и решил, что так вернее. Я в ужасе бросилась к нему, уверенная, что он мертв. Позвали врача, и тот сказал, что Кристиан жив и что его нужно срочно везти в больницу. Он пришел в себя очень нескоро; причем все говорили, что он не очнется, а если очнется, то навсегда останется недвижим и нем. Доктора не рискнули вытащить пулю, они сказали, что любое вмешательство может привести к смерти и лучше оставить все как есть. Я и сама не надеялась, что сын выживет. Все это время я была рядом с ним и, когда он внезапно открыл глаза, буквально обезумела от счастья. В эти страшные дни я наконец поняла, в чем заключалась главная трагедия моей жизни: я никогда никого не любила, и меня тоже никто не любил. Никто, кроме моего сына. А потом стало ясно, что Кристиан ослеп. Он лежал бледный, безучастный ко всему, а я сжимала его руки в своих и, рыдая, говорила: «Чего ты хочешь, сынок?» Он очень долго не отвечал, а потом сказал: «Увези меня на самый далекий остров, мама, где волны, скалы и почти нет людей». Но беда в том, что у меня не было денег! Такова участь проститутки: она не видит денег, которые зарабатывает. Всем ведает хозяйка, и все уходит на жизнь: шелковые сорочки, пеньюары, чулки, духи, фальшивые бриллианты и прочее… И все-таки хозяйка была добра: когда я собралась уходить, она дала мне сто франков — те самые сто франков, с которых все началось! — и еще двести собрали девушки. Но этого было мало, тем более что Кристиану требовались лекарства, потому я не стала отказываться от предложения месье Леблана. Мы с сыном переехали на квартиру, снятую им. Месье Леблан навещал меня два-три раза в неделю, а остальное время я была свободна. Я вернулась к занятиям музыкой, которую давно забросила, и еще читала вслух. Здоровье Кристиана восстанавливалось очень медленно, его мучили головные боли, он много лежал, но выносил все это с каким-то спокойным, трагическим мужеством. Так и текли наши дни. За эти годы я прочла, наверное, тысячу книг и выучила несколько сот музыкальных произведений. Кристиан внимательно слушал меня, но сам говорил очень мало, с чужими людьми — вообще никогда. Потому меня так поразило, как быстро вы с ним сблизились! Впрочем, теперь ты можешь представить, насколько сильно отличаешься от тех женщин, жизнь которых Кристиан наблюдал с детства, — прямая, искренняя, открытая, как сама природа, как ветер и океанские волны. — Шанталь улыбнулась, но улыбка получилась очень грустной. — Так вот, я копила деньги. Стремясь выжать из моего покровителя лишний франк, я шла на любые уловки, я разыгрывала страсть, вызывала жалость, а случалось, попросту вытаскивала деньги у него из кармана. Разумеется. Кристиан не знал об этом, хотя, конечно, ему было известно, за чей счет мы живем. Через пять лет месье Леблан умер — ведь он был уже немолод. И тогда я вновь задала сыну вопрос: чего он хочет? И он снова сказал про остров. Я наняла человека, и он нашел это место и этот дом. Я продала все, что могла, кроме инструмента и книг. Я бросила свое ремесло, надеюсь, что навсегда, Подумать только, всю жизнь я провела в постели и видела лишь потолок, а теперь каждый день смотрю на небо, но какой ценой… — Она тяжело вздохнула и закончила так: — Из всего пережитого я сделала главный вывод: мир — один большой бордель, но даже в нем находятся безумцы, которые верят в настоящую, жертвенную любовь. Она замолчала. Мари исподтишка разглядывала женщину, откровенные признания которой только что выслушала. Шанталь… Чувственное обаяние и хрупкая женственность. Однако ее взгляд был проницателен, тверд, его цепкость выдавала жестокий жизненный опыт. Ее вежливость была суховатой, попросту говоря, ей не хватало простодушия и сердечности, внутреннего тепла. Внезапно Мари вспомнила, как однажды рвала полевые цветы; они были нежны и красивы, но их липкая пыльца испачкала ей руки, и она долго не могла оттереть эти желтые следы. Нечто похожее девушка испытывала сейчас, после рассказа Шанталь. Только липкие следы остались у нее на душе. — Значит, Кристиан никогда не сможет видеть? — спросила Мари. — Скорее всего, нет. — А если попробовать сделать операцию, вытащить пулю? — Он может умереть, — сказала Шанталь. — Если доктора не решились сделать этого тогда, семь лет назад… К тому же у меня недостаточно денег: если я заплачу за операцию, нам не на что будет жить. — А я бы попробовала! — с трагическим воодушевлением прошептала Мари. — Пусть бы даже он умер, а я была бы разорена. — Ты просто слишком мало прожила на свете, — помолчав, ответила Шанталь. — А что об этом думает сам Кристиан? — Не знаю, Мари. Я боюсь спрашивать. Шанталь остановилась. Небо пронизывали мириады светящихся точек; сейчас остров не казался замкнутым пространством, он был открыт всему миру, возможно, даже иным мирам. Мари подняла голову и посмотрела вверх. Внезапно ей почудилось, будто где-то там приоткрылись двери в царство возможного, в другую жизнь, где человек ставит перед собой цель и во что бы то ни стало добивается ее. — Я найду способ вылечить Кристиана, — прошептала девушка. Шанталь слабо улыбнулась в темноте. — Господь благословит тебя, если ты сделаешь это, — сказала она. — Только не забывай о том, что за все приходится платить, и порою цена может быть слишком высокой. И еще, если ты все же решишь встречаться с моим сыном, сделай так, чтобы он не догадался, что тебе известна правда. Он ничего не знает о нашем сегодняшнем разговоре. И вообще, будь внимательна, когда общаешься с ним: Кристиан болен гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Он по-прежнему страдает жестокими головными болями и очень быстро устает. Просто чудо, что он все еще жив. Потом она на мгновение прижала девушку к себе и легко прикоснулась щекою к ее щеке, после чего исчезла в ночи. Мари поспешила домой. Во тьме слышалось тяжелое дыхание океана, но оно не пугало, в отличие от магической призрачности луны, чей свет, казалось, заглядывал прямо в душу. Окна ее дома сверкали ярким блеском, и сейчас это сияние было сродни спасению. Мари почти бежала. Рассказ Шанталь разрушил в ее душе какую-то крепость, уничтожил защиту от чего-то пугающе громоздкого, непонятного, нечистого. Девушка вспоминала прикосновения Кристиана, которые и влекли и опустошали, и свою дерзкую чувственность. Как теперь относиться ко всему этому? Как быть с головокружением и восторженным стуком сердца? Прежде она пребывала во власти своих желаний, а теперь не знала, что с ними делать. Раньше она не решалась возвыситься, теперь страшилась падения. Он не был так возвышен и непорочен, как она думала… Мари начинала понимать, что, возможно, Кристиан не так уж сильно страдает от своей слепоты, потому что прежде не видел ничего чистого и красивого. Она сказала Шанталь, что найдет способ вылечить ее сына. Могла ли стать лекарством ее любовь — спасением от тьмы, отчаяния и боли? Прежде чем войти в дом, Мари оглянулась — вокруг было тихо, лишь откуда-то издалека доносился негромкий шелест. Девушка немного успокоилась. Мать чинила одежду при свече. Отец, вероятно, уже спал — он вообще рано ложился. Лицо матери казалось осунувшимся, усталым. — Я немного прогулялась… одна, — сказала Мари на всякий случай, но Жанна Мелен только кивнула, не поднимая глаз. — Скажи, мама, — промолвила дочь, присаживаясь рядом, — когда отец женился на тебе, он… признавался в любви? Мари ожидала любого ответа, кроме того, который услышала. — Я не помню, — сказала мать. На задумчивом лице девушки появилось выражение наивного удивления. — То есть как? Можно ли не помнить такие вещи? Мари уловила вздох. — Это в двадцать лет кажется, что будешь помнить свою жизнь до мелочей. Но идут годы, слова, события, мысли наслаиваются друг на друга, как песок, и сквозь эту толщу мало что можно разглядеть, да и не хочется. А когда появляются дети, начинаешь жить еще и их жизнью. Всего не упомнишь! Девушка знала, что кроме них с Корали у матери родилось еще три мальчика, но все они умерли во младенчестве, как подозревала Мари, от не слишком хороших условий жизни. — Но ведь это, наверное, было важно для тебя. — Тогда — может быть, а сейчас уже нет. «Ей никогда меня не понять», — подумала Мари. …Она встретилась с Кристианом через несколько дней, как всегда, неподалеку от его дома. В густой траве запутался легкий туман, листья папоротников походили на замысловатое кружево. Над головой проносились птицы, и их крылья блестели, как лакированные. Подойдя совсем близко, Кристиан нежно улыбнулся, и эта улыбка проникла в самое сердце Мари. Она заметила, что он очень взволнован, хотя и старается это скрыть. Они немного поболтали о том о сем, прогуливаясь вдоль густых кустов боярышника, потом молодой человек неожиданно остановился и, взяв руки девушки в свои, негромко произнес: — Самое скверное, что я не вижу неба, воды и огня. Человеческие лица мне безразличны, все, кроме твоего лица, Мари. Быть рядом с тобой — это лучше, чем видеть, это значит — по-настоящему жить. Самое большее и самое меньшее, что я могу тебе предложить, — это выйти за меня замуж. Мы могли бы гулять, ты читала бы мне вслух, а я рассказывал бы тебе о чем-нибудь. Поверь, нам было бы хорошо вместе. Моя мать не стала бы нам мешать. У меня есть только моя любовь к тебе и больше ничего, я это понимаю, и все же решаюсь сделать тебе предложение. Он отпустил ее руки и умолк. — Зачем я тебе? — прошептала девушка. — Я люблю тебя! — произнес он срывающимся голосом. — Ты никогда не видел меня! — Но я знаю тебя. Она покачала головой. В его незрячих глазах отражалось ее задумчивое лицо. Она знала: стоит согласиться, и ей уже никогда не вырваться отсюда. Она примет на себя груз ответственности за его судьбу, И совесть не позволит ей уехать. К тому же у них не получится жить так, как он мечтает: кто-то должен заботиться об их будущем. Очевидно, придется ей, Случалось, женщины работали наравне с мужчинами и кормили семьи. Им приходилось несладко. Их молодость была коротка, как жизнь бабочки-однодневки. Мари не хотела для себя такой судьбы. И все же она сказала: — Я подумаю, Кристиан. Его лицо просветлело. — Но ты должен рассказать мне о себе, ведь я ничего о тебе не знаю! Это было жестоко, она понимала, что не следует задавать таких вопросов. Мари заметила, что молодой человек сжал палку так, что его пальцы побелели. — Я ослеп в результате… несчастного случая. Я хотел себя убить и выстрелил себе в голову. Но не умер. Врачи сказали: «Редчайший случай». Что еще тебя интересует? — Ничего, — прошептала Мари. — Прости. Я знаю, тебе нелегко вспоминать прошлое. — Я никогда о нем не думаю и не хочу думать. Меня интересует настоящее, а с недавних пор — и будущее. — Ты очень любишь свою мать? — спросила Мари. — Да. Она замечательная. Она единственная, кто мне помог и поддержал меня. Не сердись на нее зато, что она сказала тебе тогда. Это просто материнская ревность. На самом деле ты ей нравишься. Девушка помолчала. Потом улыбнулась. — Я даже чувствую твою улыбку, Мари, вот как хорошо я тебя знаю, — произнес Кристиан и нерешительно прибавил: — Если ты мне откажешь, не думай, я ничего с собой не сделаю. Я говорю это, чтобы ты не чувствовала себя обязанной. Если я получу твое согласие, то сразу пойду к твоим родителям. Все зависит только от того, любишь ли ты меня. «К сожалению, не только от этого», — подумала девушка, но ничего не сказала. — Полагаю, какое-то время нам не следует встречаться… — Да, так будет лучше, — кивнула она. В тот же день Мари узнала, что мать собирается съездить на Большие скалы, навестить Корали. Девушка обрадовалась. Она решила, что тоже поедет: ей хотелось посоветоваться со старшей сестрой. Глава 4 Мари ныряла, всплывала на зыбких волнах, быстро хватала ртом воздух и снова уходила под воду. Внизу было удивительно красиво. Сеть разноцветных прожилок на поверхности огромных шероховатых камней искрилась в толще воды, пронизанной солнечными лучами и оттого похожей на зеленоватое стекло. Скалы, превращенные водой и ветром в арки и колонны, были испещрены бликами и сияли, как великолепная мозаика. Нагретый воздух слегка дрожал над водой, он тоже приобрел аквамариновый оттенок, хотя при этом был прозрачен, как вода. Мари опускалась все глубже, туда, где шевелились водоросли, словно развеваемые неведомым ветром, где к поверхности подводных камней лепились перламутровые раковины и рос бархатистый темно-зеленый мох. Иногда ей чудилось, будто именно здесь, в этой глубине бьется таинственное сердце океана… Наконец девушка замерзла, устала, а потому вынырнула и поплыла к берегу, предвкушая, как будет греться на горячих камнях. Эта крохотная бухточка была излюбленным местом ее купания: сюда редко залетал резкий ветер; белесоватую отмель весело бороздили небольшие пенные волны. Вдруг Мари замерла. Она заметила мужчину; он стоял возле того места, где она оставила одежду, и смотрел прямо на нее. Подплыв ближе, девушка поняла, что это Эжен. Она растерялась, видя, что он не намерен уходить. На нем, как и в первый раз, были одни только парусиновые штаны, и по будто вытесанному из золотистого камня телу стекали жемчужные капли воды. Прошло несколько минут, и Мари вышла из моря, точно Ева из хаоса. Чтобы хоть как-то прикрыть тело, она перебросила мокрые пряди длинных черных волос на грудь. Ресницы у нее намокли и слиплись, а глаза сверкали пронзительным ярким блеском; казалось, из их глубин вылетают синие молнии. Во всем ее облике чувствовалась стремительность, открытость и безыскусная красота. Такой ее сделали вода, солнце, воздух, свобода сурового края, в котором она выросла. Как и эти камни и волны, она никогда не задавалась целью очаровывать и пленять, и вместе с тем от нее нельзя было отвести взгляда. Эжен смотрел на девушку и был не в силах сдвинуться с места. Между тем Мари молча прошла к своей одежде и рывками натянула платье на мокрое тело. Потом нагнулась, подняла камень и бросила Эжену в лицо. Он не ожидал этого и потому не успел увернуться. — О боже! — пробормотал он, опускаясь на песок и закрывая нос и губы ладонью. Между пальцами сочилась кровь. Мари выпрямилась во весь рост и произнесла звенящим от гнева голосом: — Нечего было на меня глазеть! — Я не хотел. Так получилось. Просто вы самая красивая девушка, какую я когда-либо видел в жизни. — Нет, вы хотели! — упрямо сказала она. — Вы сделали это нарочно. — Нуда… — Он отнял руку от лица и обезоруживающе улыбнулся: — Я приплыл сюда, потому что надеялся вас встретить. И встретил… — Он потрогал кровоточащую ссадину. — В других краях девушки не такие. — В каких других? — Разных. Я много где побывал. Он посмотрел на Мари. Глаза у него были голубые, взгляд незамутненный и серьезный. Она не удержалась и спросила: — Где вы научились так хорошо плавать? — Я родился в Марселе, в семье портового грузчика. Мое детство прошло у моря. Только там оно теплее, у него другой характер. Ваше море строже, суровей. Но здесь мне тоже нравится. Было бы неплохо остаться тут навсегда. Начать новую жизнь с девушкой вроде вас. — И, усмехнувшись, прибавил: — Только если не будете драться. Неожиданно для себя Мари рассмеялась. Потом поинтересовалась: — Зачем вы все-таки приплыли на мой остров? Эжен улыбнулся: — Я так и знал, что он ваш. Я же сказал зачем. А еще подумал: «Если не увижу ту девушку, найду красивую ракушку, и она будет напоминать мне о ней». Кстати, как вас зовут? — Мари. Он внимательно посмотрел на нее. — Вам очень идет это имя. Она нахмурилась. — Может быть. Но мне пора. — Жаль. Возможно, я еще приплыву сюда. — Как хотите, хотя должна признаться, у нас не любят чужих. Про вас говорят, будто вы приехали, чтобы распродать наши острова по кусочкам! Вы разворовываете то, что веками принадлежало живущим здесь людям! — запальчиво произнесла Мари. Эжен удивился: — Какая глупость! Мало что принадлежит кому-то веками! Подозреваю, сто лет назад здесь вообще никто не жил! И потом, что значит «распродавать остров по кусочкам»? Если ваш гранит будет пользоваться спросом, жители острова станут жить богаче, разве не так? А я всего лишь один из рабочих, что дробят этот камень. Вот уж не думал, что о нас идут такие разговоры! — Он выжидающе смотрел на девушку, но она молчала, сжав губы. Тогда он сказал: — Ладно. Всего вам хорошего, Мари. Не сердитесь. Прощайте. Он ушел, а Мари все стояла, позабыв о том, что нужно хотя бы отжать волосы. Впрочем, платье совершенно промокло, отчего девушку пробирала дрожь, но она, казалось, не замечала этого. Внезапно у нее испортилось настроение и, как ни странно, именно потому, что она уловила в Эжене родственную душу. По-видимому, он, как и Мари, родился в бедной семье, жил у моря и стремился к большему, но у него ничего не получилось. И вместе с тем в нем не чувствовалось душевного надлома, как в Кристиане, от него исходило ощущение здоровья, физической силы, ловкости я сноровки — всего того, что Мари привыкла ценить в людях. Ей понравилось, как Эжен сказал, что у здешнего моря другой характер. Для Кристиана все, что происходило вокруг, служило фоном для его собственных переживаний и мыслей, а Эжен, как и Мари, воспринимал море как живое существо. И не только потому, что его населяло множество растений и животных Скорее, сущность моря заключала в себе нечто похожее на душу, совершенное, неповторимое, загадочное, обладающее неотразимой силой. Понять душу человека нелегко, разгадать тайну души моря еще сложней. Тому, кто ее раскроет, станут доступны многие тайны мироздания, будет понятен замысел Бога. Через несколько дней Мари с матерью поехали навестить Корали. День был удивительно ясный; казалось, под водой колышется солнце — она была прозрачна и светла. Скалы оплели гофрированные ленты водорослей; они колыхались под водой, словно в некоем таинственном танце, и россыпи раковин на дне искрились, как драгоценные камни. Когда лодка причалила к заменяющим пристань мосткам, Мари легко спрыгнула на берег. Мать не спеша выбралась следом, и они направились к дому, где жила Корали. Сестра встретила их с достоинством замужней женщины. Она выглядела немного усталой, но спокойной. Стены в крошечной кухоньке были отмыты от копоти, а еще Мари заметила новую посуду и веселенькие занавески на окнах. На Корали был белоснежный чепец, накрахмаленный передник и новое, довольно безвкусно пошитое платье, но по сравнению со старой одеждой Мари и эта обновка выглядела нарядом. Внезапно девушка подумала о Кристиане и Эжене. Первому было все равно, во что она одета, потому что он был слеп, а второму… потому что он слишком хорошо разглядел ее без одежды. Довольная приездом родных, раскрасневшаяся от кухонного жара Корали подала на стол неизменную жареную рыбу, овощи со своего огорода и только что испеченные пшеничные лепешки. После обеда, помогая Корали мыть посуду, Мари украдкой шепнула: — Ко мне сватается один парень. — Это кто-то из наших? — живо отозвалась Кора. — Нет. Помнишь, тот слепой парижанин, о котором я тебе рассказывала? — И что говорят родители? — Они еще не знают. Сначала он хочет получить мое согласие. — А он… богат? — Не думаю. У его матери есть кое-какие сбережения, но этого не хватит надолго, он мне сам говорил. — Тебе будет нелегко с таким мужем, — помедлив, заметила Корали. — Знаю. Но он особенный. Здесь таких нет. Он говорит что любит меня. Мари ожидала, что сестра спросит: «А ты его? — но Корали промолчала. И тогда девушка сама задала вопрос: — А как ты? Тебе хорошо с твоим мужем? — Что ты имеешь в виду? — Ты понимаешь что! — с нажимом заявила Мари, вспоминая минуты, когда Кристиан целовал и гладил ее шею, плечи и грудь, и волнующие ощущения, которые она испытала. — Ты не должна об этом спрашивать, ведь ты еще девушка, — пробормотала Кора. — Потому мне интересно. Мне уже двадцать лет. Возможно, Я сама скоро выйду замуж. Тогда Корали произнесла загадочную фразу: — К этому нужно привыкнуть. — И все-таки что ты мне посоветуешь? — промолвила Мари. — Я не знаю, что сказать, — ответила сестра. — Полагаю, вряд ли отец даст согласие на этот брак. После этого разговора Мари отпросилась погулять по округе, предоставив матери и Коре возможность поговорить наедине. На Больших скалах, как и на ее родном острове, величаво царили скалы, облака и океанские волны. Здесь было больше домов, чем на Малых скалах, но улочки немощеные, в рытвинах; много полезной зелени, но немало и бурьяна. Незаметно Мари дошла до огромной каменоломни. Кругом громоздились камни, витала мельчайшая пыль, слышались нестройные удары кирками. К ней подошел какой-то человек и резковато произнес: — Что вам здесь нужно, мадемуазель? Мари ответила не менее твердо и резко: — Я хочу видеть Эжена! Человек нахмурился, глядя на эту девушку, по виду местную жительницу. — Эжена Орвиля? Мари не знала фамилии и потому ответила наугад: — Да. Мужчина удалился, а через некоторое время появился Эжен. Сегодня он выглядел по-другому: почерневшее усталое лицо, грязная одежда, слипшиеся от пота волосы. Однако взгляд его загорелся, едва он увидел девушку. — Мари! Глазам своим не верю! Что вы здесь делаете?! — Приехала навестить сестру. А еще… — Девушка достала небольшой платок и развернула его: там лежала изящно скрученная в спираль перламутровая раковина, переливающаяся зеленоватым, голубым, желтым и серебристым цветами, как и пронизанная солнцем морская вода. — Это мне?! — Он засмеялся радостным мальчишеским смехом. — О, Мари… — Да, это вам. Эжен осторожно взял раковину и повертел в пальцах. Его глаза были ясны и серьезны. — Это не простой подарок… Мне кажется, будто мы с вами обручились. Кстати, вы с кем-нибудь помолвлены? — Нет, — сказала девушка. Он крепко прижал ее к себе, и, быть может, потому их поцелуй был так долог. Мари сама не понимала, как это могло произойти. Потом Эжен отстранился. Его глаза лукаво сияли. — Спасибо, что не ударили! — сказал он и прибавил: — Я обязательно приплыву на ваш остров, и мы еще поговорим. — Не надо! — вырвалось у Мари. — Я… я солгала вам. За мной ухаживает один молодой человек. — Вы дали ему слово? — Нет… — Тогда ничто не может помешать мне увидеться с вами, — промолвил Эжен, и его голос был похож на убаюкивающий и в то же время страстный шепот моря. — Даже если ваше сердце находится на самом глубоком дне океана, я нырну туда и достану его! Всю обратную дорогу Мари пребывала в смятении. Прежние мысли обратились в прах, уверенность растаяла. Она поняла, что не властна над собой и что понять свои истинные желания порой не проще, чем поймать ветер. В эту ночь Мари не спала. Необходимо было принять решение. Уехать она не могла, выйти замуж за Кристиана — тоже. Что-то удерживало ее возле него, но что именно? Была ли это любовь? Кто знает! Если и была, то не безраздельно жертвенная и беззаветная Мари чувствовала: ее отказ его убьет. Вокруг него образуется пустота, которую будет нечем заполнить. Эта пустота навсегда изгонит из его внутреннего мира светлые образы, и жизнь Кристиана превратится в бессмысленное прозябание. В его беспомощности таилась сила. Мрак проявил к этому юноше подлинное великодушие, послав свет в лице девушки. Кристиан утешался этим проблеском любви и надежды. Можно ли было обмануть его веру? Рано утром, еще не успев одеться, Мари подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя. Ее тело было телом не просто сельской жительницы, а именно островитянки: с ровным загаром, хорошо оформившееся и вместе с тем словно ждущее чего-то. Кожа шелковистая, будто отполированная морем, и теплая, точно нагретая солнцем. Простодушие во взгляде сочеталось со своенравием, глаза были ярки и чисты, и в них плясали синеватые искры. У городских жителей не встретишь такого взгляда, его огонь гасит скрытность, стремление защититься, спрятать чувства и мысли. В ее движениях таилось недюжинное упрямство и внутренняя сила. А волосы… Когда после купания Мари, случалось, скручивала их жгутом, этот жгут был толще морского каната… Погода была удивительно ясной. Океан дрожал от слабого ветра, а синее небо, в котором кружились птицы, казалось таким высоким, что на него было больно смотреть. Ничто не нарушало тишины, кроме быстрых шагов девушки, спешащей к дому Кристиана и Шанталь. Подойдя к дому, девушка заметила, что возле крыльца недавно посадили цветы. Мари обрадовалась, когда ей открыл сам Кристиан, а не его мать. — Мари! Ты пришла… — Да. — Ее лицо залила краска. — Давай поговорим. — Конечно. Входи. — Нет, не здесь. — Хорошо, — безропотно согласился молодой человек. — Я сейчас выйду. У нее в запасе оставалось несколько минут, и она обдумывала, как объяснить ему, что она страшится любви, какую он жаждет от нее получить, страшится жертвенности и обожания, страшится раствориться в жизни другого человека, потерять себя, лишиться собственных желаний. И вдруг Мари поняла: тело. Она отдаст его вместо души и сердца, вернее, душу и сердце отдаст тоже, но не до конца. Кристиана нелегко обмануть, но она попробует. Ради него самого. Шанталь продала свою невинность за сто франков, а она, Мари Мелен, подарит ее Кристиану в награду за его слепую любовь. Пока они шли по дороге, девушка ощущала свинцовую тяжесть в ногах. Но вот Кристиан остановился и спросил: — Так что ты мне скажешь? От его слов сердце ее испуганно затрепетало. Губы у Мари онемели, отчего улыбка показалась вымученной и растерянной. — Я хочу сказать, что не смогу выйти за тебя, Кристиан. Я… еще не готова. — Я тебя не тороплю, я согласен подождать, — напряженно произнес он. — Мне просто нужно знать, любишь ли ты меня? Мари глубоко вздохнула — она болезненно ощущала короткие частые толчки своего сердца. — Мне кажется, да. Во всяком случае, я не представляю, как у меня что-то может быть с другим мужчиной. И покраснела, вспомнив, как целовалась с Эженом. Ну зачем она ему это позволила?! Ведь она вовсе не такая испорченная! Только бы он не приплыл на Малые скалы! Лицо Кристиана просветлело. Даже если он не совсем ей поверил, то по крайней мере немного успокоился. — Что ж, я подожду. А пока мы будем встречаться, ведь так? — Конечно. Более того, я вовсе не против, чтобы мы… стали близки. Он замер, точно вслушиваясь в звук ее голоса, потом нерешительно промолвил: — Ты искушаешь меня, Мари. Полагаю, это не самый правильный выбор. — Но я хочу этого, — сказала она, в который раз радуясь, что он не видит ее лица. — Зачем ждать? Или ты… не хочешь? — Нет, хочу, — прошептал Кристиан. — Дело не в этом. Просто я думаю, ты не отдаешь себе отчета в том, что предлагаешь. В ваших краях девушкам запрещено вступать в добрачные отношения, и я вовсе не желаю, чтобы ты нарушала установленные правила. Не беспокойся, для меня это не самое главное, Куда более важным я считаю взаимопонимание, доверие, нежность, то, что, на мой взгляд, так редко встречается между мужчиной и женщиной. — Кристиан, — нерешительно произнесла Мари, — давай уедем? Ты же знаешь, что я мечтаю уехать! — Нет, — твердо отвечал он, — я не уеду — ни с тобой, ни без тебя. Остров — моя единственная и последняя пристань. Я «уеду» отсюда только… когда… умру. Мари почувствовала, что он думает о смерти гораздо чаще, чем хочет показать, и ей стало страшно. И тогда она попросила: — Обними меня и поцелуй. Иди за мной. И больше не говори глупостей. …Хотя в тот раз дождя не было, они укрылись в том же сарае. Его руки тянулись к застежкам на ее платье, касались ее тела со страстной дрожью. У Мари бешено колотилось сердце одновременно от сладкого предчувствия и от страха. А потом она лежала не шевелясь, словно в забытьи закрыв глаза, возможно, подсознательно стремясь быть с ним на равных, и его прикосновения, на сей раз куда более откровенные и смелые, обволакивали ее невидимыми огненными волнами. А он сходил с ума, ощущая красоту этого живого, трепещущего тела… Кристиан долго целовал и гладил ее шею, грудь и живот — кожа там была шелковистая и прохладная, как морская вода, — и нежно перебирал ее волосы. — Ты очень чувственная девушка, Мари, — прошептал Кристиан. — Теперь мы попадем в рай. И… пожалуйста, подумай над моим предложением. Мари кивнула. …Кристиан оказался прав: они угодили в рай, рай телесных ласк, пламенный океан разделенной любви. Еще совсем недавно Мари не имела понятия о чувственных удовольствиях, а теперь упивалась ими. Обычно она прибегала в сарай утром, когда отец уходил в море, а мать еще не занялась дневной работой. Ей Мари говорила, что ходит купаться, благо дни стояли теплые. Она и в самом деле нередко плавала в море, после того как расставалась с Кристианом. Когда он прикасался к ней, она смотрела на него затуманенным взглядом, и в ее крови пылал огонь. Иногда Мари чудилось, что от этого огня в груди вот-вот расплавится сердце. Прежде ее влекла душа Кристиана, как ей казалось, непохожая на души других людей, теперь их соединяли и телесные узы. Часто молодой человек просил девушку прийти еще и вечером, и она охотно соглашалась. Они были готовы без конца наслаждаться друг другом, потому прощания были мучительными и долгими. Однажды, когда Кристиан вернулся домой после такого свидания, он застал Шанталь возле камина. Она шила, и танцующее пламя бросало отсвет на ее длинные блестящие ногти. На всем облике женщины, пусть немного поблекшем, подпорченном временем и разрушительными условиями жизни, лежала печать хрупкости и изящества. Она напоминала дорогой напиток, аромат которого слегка выдохся, или рожденную в клетке птицу, которая не в силах покинуть свое узилище. Шанталь внимательно наблюдала за сыном, а он быстро прошел на середину комнаты и сказал: — Ты не нальешь мне кофе, мама? Женщина встала выполнить просьбу сына — и комната наполнилась мелодичным звоном серебра и фарфора. Они сели друг против друга. Шанталь продолжала задумчиво смотреть на сына. Она ясно видела отражение недавней страсти в его лице и, не сдержавшись, спросила: — Ты спишь с Мари? Кристиан дернулся так, что расплескал кофе, и произнес угрожающе резко, пожалуй, даже грубо, чего прежде никогда себе не позволял: — Это не твое дело! Моя жизнь никого не касается. — Жаль, что ты ее не видишь, — помолчав, медленно произнесла Шанталь. — Да, она юна и свежа, у нее своеобразное личико, хотя на нем часто появляется вызывающее выражение, и весьма развитая фигура, но эти обломанные ногти и спутанные волосы! Признаться, у нее всегда такой вид, словно она только что лазила по скалам. И это платье… Она его когда-нибудь стирает? А произношение, манеры… — Ее язык и манеры вполне соотносятся с местом, где она живет, и положением, в котором находится. Что касается остального… — Кристиан усмехнулся: — Смею заметить, обитательницы «Полуночной звезды» тоже прятали под постелями грязное белье. — Но только не я! — Шанталь гордо вскинула голову, и ее глаза сузились. — Да, мама, зато, если я иной раз видел тебя лежащей в этой кровати с позолоченными ножками и черным балдахином, мне казалось, что ты покоишься в роскошном гробу. Что скрывалось под внешним лоском? Ты пользовалась своей красотой и молодостью как капиталом. Твое сердце не сделало бесплатно ни единого удара. В Мари нет корысти, потому я ее и выбрал. — А она… она тебя выбрала? — Неужели ты думаешь, что девушка, воспитанная в строгих правилах, способна просто развлекаться со мной? — Ты хочешь жениться на ней? — Конечно. Я желаю, чтобы она поселилась в нашем доме и спала в моей постели. — Кристиан… — Шанталь тяжело вздохнула. — Прости за прямоту, но такая жизнь тебя убьет. Ты страдаешь от бессонницы, и даже самые сильные лекарства не всегда помогают тебе избавиться от боли. А она совершенно здорова… Он рассмеялся: — Неужели ты ничего не понимаешь, мама? Пусть я счастливо проживу с Мари день, два, неделю, даже если потом мне станет совсем плохо! Поверь, будет еще хуже, если я останусь одиноким! — Ты уверен, что она захочет ухаживать за тобой? — Я сам никогда этого не допущу! Тогда я дам ей свободу, вот и все. — А любовь? Если Мари действительно любит тебя, любовь не позволит ей уйти. — Я не хочу думать о плохом, мама, — несколько нервно произнес он, — я желаю быть счастливым прямо сейчас, понимаешь! — Хорошо. Почему тогда ты не женишься на ней? — Она думает. — Думает, выходить ли за тебя? — Да. Шанталь тихо ахнула и прикрыла рот рукой. А потом из мрака до Кристиана долетел ее звенящий от затаенной боли и страшного предчувствия голос: — Я не хочу разуверять тебя, сынок, но мне кажется, она никогда за тебя не выйдет! — Ты думаешь, у нее есть другой? — в тревоге произнес Кристиан. — Не обязательно. Но в ней может жить желание, которое сильнее любви. — Разве такое бывает? И Шанталь тихо обронила: — Не знаю. В любовном упоении незаметно прошел месяц. Ветер стал холоднее и резче, листья понемногу опадали с деревьев, чтобы затем обратиться в земной прах. Иногда шли дожди. Мари знала: скоро все станет тусклым, серым, неясным, словно тени воспоминаний или отголоски чьих-то слов. И все-таки солнечные, погожие, яркие дни были нередки, и вода не остыла, потому Мари продолжала плавать. Она почти рассталась с мыслью уехать с острова. Скоро начнутся шторма, да и как можно бежать без денег, без помощи, без благословения родителей? К тому же ей было хорошо с Кристианом, то был настоящий медовый месяц: ничего сладостней она никогда прежде не испытывала. Когда станет холодно, они не смогут встречаться в старом сарае, так, может, ей и вправду обвенчаться с ним и переселиться к нему в дом? Зачем искать счастья на стороне, когда оно здесь, рядом, и так и просится в руки? …Хотя самые страстные объятия и поцелуи были позади и оба уже оделись, Кристиан все еще не мог оторваться от Мари. Она лежала у него на руках, а он гладил ее так нежно, что девушке чудилось, будто он осторожно ласкает ее тело лепестками цветов. Оба так погрузились в чувственную негу, что не сразу заметили, а скорее почувствовали, как в дверном проеме возникла человеческая фигура. Мари встрепенулась первой, быстро оправила одежду и вскочила, но Клод Мелен все увидел: и ее обнаженную грудь, и задранную юбку. Он прожил с женой, матерью Мари и Коры, больше тридцати лет — и то вел себя куда более целомудренно, чем эта пара! Несколько мгновений он сверлил дочь взглядом своих стальных глаз, потом тяжело подался вперед и замахнулся на Кристиана. Клод Мелен всю жизнь сражался с парусом, канатами и полными рыбой сетями, и Мари знала, как сильны его руки. — Отец! — Вне себя от страха девушка ринулась наперерез. Кристиан даже не вздрогнул. Его лицо оставалось спокойным, а мягко очерченные губы улыбались неуверенно и тревожно. — Я вижу, — глухо, с невыразимой горечью и возмущением проговорил Клод Мелен, опустив занесенную для удара руку, — все-таки мои подозрения оказались правдой. — Вы отец Мари? Я рад познакомиться с вами. — Кристиан произнес эту фразу с едва ли уместным в такой ситуации достоинством. — Не могу сказать того же, — пробурчал Клод. — Хотя теперь вам придется жениться на ней! — Я буду счастлив, если ваша дочь согласится выйти за меня. — Что значит, «если согласится»? — грубо произнес Клод Мелен. — Она себя опозорила! Я завтра же поеду договариваться со священником! Чем скорее вы обвенчаетесь, тем лучше. Как ваше имя, сударь? — В вопросе сквозили неприязнь и презрение. — Кристиан Делорм. — А вашей матери? — Люси Делорм. Услышав, что Кристиан назвал Шанталь Люси, Мари вздрогнула. — А теперь марш домой — и ни шагу за ограду! — Отец рванул дочь за рукав. — Не сердитесь на Мари, это я во всем виноват! — взволнованно проговорил Кристиан. — Вы… — Голос Клода Мелена дрожал и срывался. — Вы приезжаете из проклятого Парижа и разворовываете наш камень, смущаете души наших женщин, сеете разврат! Размахнувшись, он залепил Мари такую пощечину, что она едва не отлетела к противоположной стене. В этот момент девушка по-настоящему оценила беспомощность Кристиана: да, он мог дарить ей любовь, но он не был способен защитить ее ни от жизни, ни от других людей. Рядом с ним ей всегда придется принимать удар на себя. Единственным оружием Кристиана были слова, но такие люди, как ее отец, не боялись слов, если только их не произносили священник или судья. …По дороге домой Клод Мелен продолжал осыпать дочь оскорблениями и угрозами. У Мари было такое чувство, словно она потерпела полное поражение. Внезапно остановившись и гордо подняв голову, она прервала отца полным упрямства и вызова возгласом: — Вы не сможете заставить меня выйти замуж, если я этого не хочу! — Как это — не хочешь! — взревел Клод Мелен, потрясая кулаками. — Какого же черта ты позволила ему залезть тебе под юбку?! Или ты просто потаскуха, которой все равно с кем, лишь бы… Дома Мари велели немедленно идти к себе в комнату, и, находясь там, она слышала каждое слово из разговора родителей. Клод в красках описал жене бесстыдство девушки, и Жанна Мелен сначала только ахала, а потом заплакала. — Я не дам за ней ни единого су, — решительно заявил отец. — Раз так получилось, пусть эти парижане сами раскошеливаются на свадьбу. Все равно нам не избежать толков. Люди непременно заподозрят, что здесь дело нечисто, если я выдам дочь замуж за этого слепого чужака. Мари сидела, сцепив пальцы в замок, крепко сжав губы, и думала. Понятно, теперь, кроме всего прочего, она превратится в изгоя — для собственной семьи и для всех жителей острова. А если когда-нибудь всплывет правда о прошлом Шанталь… Для Кристиана эта внутренняя отрешенность от всех и вся образ жизни, тогда как ей будет нелегко выносить косые взгляды. Мари вспомнила его неподвижное, бледное, порою похожее на маску лицо, слепой взгляд, скрывавший разочарование и вместе с тем надежду. Сможет ли она оправдать его ожидания? Ведь жизнь не праздник, она тягуча, тяжка и долга, и со временем любое супружество может стать беспросветным и унылым, как осенний день. И даже в этом случае она, в который раз подумала Мари, не сможет бросить Кристиана, потому что столь сокрушительного удара ему просто не пережить. Глава 5 Прошло две недели. Мари знала, что отец ездил на материк, но договорился ли он о венчании и встречался ли с Кристианом и Шанталь, ей не было известно, да она ни о чем и не спрашивала. Девушку не выпускали из дома, а у нее, признаться, не возникало желания выйти. Пару раз она плакала от непонятной безысходности, хотя вообще-то островитяне крайне редко позволяют себе слезы — океан закаляет дух и волю. Если случится буря и чего-то уже не спасти, смирись с неизбежным, а когда шторм утихнет, продолжай жить, как прежде. В тот день, положивший начало огромным переменам в ее жизни, Мари проснулась до рассвета, когда землю еще заливал звездный свет, и долго лежала не двигаясь, без мыслей и чувств. Постепенно небо начало светлеть, оно было ясное и холодное, как и ее разум, и в нем властвовала пустота. По мере того как разгоралась заря, жизнь возвращалась к ней и чувства оживали. Каким-то непонятным чутьем, присущим только жителям острова, Мари угадала, что сегодня изменится ветер, в неспешном течении ранней осени наступит перелом, начнутся шторма, и вода станет пронзительно колючей, как прикосновение металла. Возможно, поэтому ей мучительно захотелось искупаться. Океан не дает ответов на вопросы, но с его помощью можно многое понять. Девушка быстро оделась и, стараясь не шуметь, вылезла в окно. Роса холодила босые ноги, и ветер был прохладен и удивительно чист. Ветви растущего вдоль дороги кустарника были тяжелы от красных как кровь ягод, трава пожухла, а крики круживших над головой птиц были полны печали об умирающем лете. Мари прибежала на берег. Океан застыл; он казался серебристо-голубым, почти белым; его пустынные дали неумолимо влекли взор. Неровные стены утесов, напротив, казались почти черными. Девушка любила этот час странного спокойствия, безмятежности и необъяснимого контраста частей, казалось бы, неделимого целого. Тихо ступая по мягкому влажному песку, Мари дошла до прибрежных камней, разделась и привычным движением свернула волосы в узел. Она долго плавала среди чудесной, таинственно тревожной тишины и… Нет, это были не мысли, а, пожалуй, нечто более сложное, некое предощущение, поднимавшееся из глубины ее существа. Нужно оставаться самою собой и делать то, что хочешь. Стоит сказать себе правду: она не нашла людей, с которыми чувствовала бы себя на равных, кто мог бы понять ее без обиды, возмущения или презрения. Даже с Кристианом Мари не могла быть до конца откровенной. Внезапно девушка уловила тихие, размеренные всплески, звук которых неуклонно приближался, и повернула голову в ту сторону, откуда они доносились. Золотое колесо солнца катилось навстречу, и его бледно-золотые лучи осветили лицо появившегося из-за скалы пловца. От неожиданности Мари чуть не вскрикнула — Эжен! Она не думала, что увидит его еще раз, и почти не вспоминала о нем. На его лицо падал отблеск зари и тени от гор, и оттого оно казалось озабоченным и озаренным светом. — Мари! — крикнул он издалека, и его голос разнесся над водой в звенящей прохладной тишине. Девушка остановилась, поджидая его. Она испытывала неловкость оттого, что была совсем нагая, и в то же время почувствовала радость. Появление Эжена здесь в этот час было равносильно чуду! — Не может быть! — задыхаясь, произнес он. — Я приплывал сюда несколько раз, но вас не было. А искать в деревне я не решился. Он замер невдалеке от нее, и оба молчали: избыток чувств поверг их во временное оцепенение. Между тем необозримые дали океана постепенно наливались цветом. Скоро наступит день. Пора возвращаться домой. Мари повернула к берегу. Эжен поплыл следом. Едва она коснулась ногами дна, как он нагнал ее. Как и в прошлый раз, Мари быстро перебросила волосы на грудь. Эжен держался на расстоянии; его плечи были в воде, мокрые волосы матово блестели, а глаза казались такими же прозрачными, как небо над головой. — Как поживаете, Мари? — Он еще не отдышался. — Я так давно вас не видел, что начал подумывать, не вышли ли вы замуж! — Пока не вышла, но собираюсь. На лицо Эжена упала тень. В его взгляде сквозили огорчение и страсть. — Вот оно что! — глухо произнес он. — Это довольно неожиданно. — Для кого как. С минуту он вглядывался в ее хотя и хмурое, но прекрасное лицо, а потом неожиданно приблизила к ней, крепко обнял и поцеловал так неистово и страстно, что они оба окунулись с головой. Спустя секунду Мари вынырнула, ошеломленная, вся в струях воды, между тем как он, не теряя времени даром, обхватил руками талию девушки, легко приподнял ее почти ничего не весившее в воде тело, прижал к себе и через мгновение овладел ею. Позднее Мари спрашивала себя, почему она не сопротивлялась, почему не оттолкнула Эжена, почему обвила его шею руками и позволила его губам слиться с ее губами? Не оттого ли, что ощущения оказались таким необычными, яркими, острыми? С Кристианом все было по-другому, больше ласки и нежности, а здесь — дикая, неуправляемая, безумная страсть. Словом, они жадно и бесстыдно отдались друг другу, а потом, задыхаясь, выползли на берег. Мари упала на песок. Это была маленькая, укрытая от людских глаз бухточка. Над нею нависали поросшие колючим кустарником каменные глыбы. Неприметная тропинка круто поднималась вверх, углубляясь в извилистый проход между скалами. По ней Мари обычно спускалась в бухту. Эжен придвинулся к девушке; его глаза были темны от страсти и полны счастливого неверия. Он увидел, что она плачет; через мгновение тихие слезы перешли в настоящие рыдания, такие бурные, что казалось, будто сердце Мари вот-вот разорвется на части. — Лучше б я умерла! — прошептала она. — Прости, — потерянно произнес Эжен, — так получилось… Я совсем потерял голову. Рыдания Мари усилились. Ей в самом деле хотелось умереть. Еще не будучи замужем, она уже принадлежала двум мужчинам — это ли не позор! Она изменила Кристиану, легко и просто отдалась почти незнакомому человеку! «Ты потаскуха, которой все равно с кем», — сказал ее отец. Чем она лучше Шанталь?! — Все можно исправить, — продолжал Эжен. — Понятно, я незавидный жених, у меня ничего нет. Но я умею работать, и со временем мы заживем не так уж плохо. Выходи за меня, вот и все. Мне надоело жить одному. Ты ничего не знаешь обо мне, но я готов рассказать… — О, только не сейчас! — взмолилась Мари. Девушка встала и оделась. Ее глаза горели жгучим, мятежным, почти фанатичным огнем, а рот искривился, точно от нестерпимой жажды. — Я выйду за тебя, если ты увезешь меня отсюда! — Куда и зачем? — Зачем — не важно, а куда, я тебе скажу. В Париж. — В Париж?! О нет! Это не для меня! Я хочу жить у моря! — А я хочу уехать! — Мари! — Он смотрел почти умоляюще. — Давай поселимся здесь, а если не получится ничего хорошего, уедем, скажем, через год. — Нет! — воскликнула Мари. — Сегодня! — И добавила с безжалостной прямотой: — Или ты никогда меня не увидишь. А если и повстречаешь случайно, я не стану с тобой разговаривать, потому что буду замужем за другим. — Сегодня? Но как? Нужно достать лодку… Нет, это невозможно. — Что ж, в таком случае нам лучше навсегда расстаться, — ответила девушка и, гордо откинув назад волосы, не оглядываясь направилась к тропинке. Эжен в два прыжка нагнал ее, схватил так, что ей стало больно, и впился в губы ненасытным поцелуем. Потом воскликнул: — Поклянись, что всегда будешь меня любить! Услышав это, девушка усмехнулась в глубине души: она уже поняла, что в чувствах лучше не клясться. Человек — заложник судьбы, и чувства — не паруса, ими сложно управлять, да и с парусом сладишь не во всякую бурю… И все же ответила: — Клянусь. — Тогда жди меня здесь на закате. Мари вздрогнула. — Ночью это будет трудно сделать, — сказала она. — К тому же мне кажется, что сегодня изменится ветер. — По-другому не получится. — Ладно, — решилась Мари, — я приду! Она вернулась домой, никем не замеченная, и, позавтракав, как всегда принялась помогать матери. Жанна Мелен почти не разговаривала с дочерью; впрочем, она и прежде была молчалива. А Мари продолжала размышлять о случившемся. Какое-то время она была уверена в том, что забеременела от Кристиана, но несколько дней назад убедилась, что это не так. Что ж, если она теперь сбежит с Эженом, то будет честна перед ним хотя бы в этом. После обеда, как и предполагала Мари, погода резко изменилась. Небо почернело и стало тяжелым, в оконные стекла со звоном ударили капли дождя. Не было необходимости идти на берег, чтобы убедиться: начался шторм. Плыть в такую погоду в лодке на материк — безумие: Эжен знает об этом и не появится. Мари облегченно вздохнула. Как и следовало ожидать, отец вернулся рано. На дочь, которая подала ему обед, он даже не взглянул. И девушка удалилась к себе с намерением вообще не появляться на кухне. А затем к ним внезапно нагрянули гости — Кристиан и Шанталь, и Мари пришлось выйти. Шанталь как всегда была нарядно одета: из-под подола выглядывали окаймленные зубчатым кружевом нижние юбки, а высокий ворот платья из серого батиста держала серебристо-черная эмалевая брошь тонкой работы. На руках были черные сетчатые митенки, на плечах — шотландский шелковый шарф с бахромой, а серую шляпку украшал белый плюмаж. Кристиан был в светло-коричневом двубортном сюртуке с узкой талией и широким воротником. Вместо обычной палки он держал в руках трость. Заметив, что «взгляд» невидящих глаз Кристиана прикован к ее лицу, Мари словно ощутила ожог. Что это с ней?! Почему она так любит эти переливающиеся холодным нездешним светом глаза и в то же время боится их взгляда и не хочет нести на плечах бремя страха? Отчего ей кажется, будто это то, что нельзя принять, и в то же время то, от чего никуда не скрыться? Из разговора Шанталь с отцом (Жанна Мелен и Кристиан молчали) Мари узнала о том, что венчание состоится через неделю. — Полагаю, нам необходимо съездить с вашей дочерью на материк, купить кольца и заказать платье, — сказала Шанталь. — Времени остается мало. Что, если сделать это завтра? Поскольку отец ничего не говорил, Мари ответила сама: — Если будет хорошая погода, мы можем поехать. — Не думаю, что в этом есть необходимость, — вставил Клод Мелен. — Каждой девушке, которая впервые выходит замуж, хочется венчаться в белом платье, — с достоинством возразила Шанталь. Внезапно Мари представила белоснежный атлас, по которому бегут отблески свечей, узкие белые туфли и кружевную фату, и очертание ее полураскрытых губ изменилось, сделалось мягким и нежным, а в глазах появилось отрешенно-мечтательное выражение. — Мне ни к чему лишние расходы, — пробурчал Клод, кипя от возмущения и не решаясь выказать его перед лицом элегантной дамы и слепого юноши. — Мы все оплатим. — Так вы… располагаете средствами? — Клод осмелился затронуть щекотливую тему. — Едва ли на нашем острове найдется занятие, способное прокормить этого господина… вашего сына, сударыня, и мне бы хотелось знать… — Да, у нас есть деньги, — с улыбкой заявила Шанталь. — Не беспокойтесь, сударь, вашей дочери не придется голодать. — А где, прошу прощения, ваш супруг? — спросил Клод Мелен. — Я вдова. Мари бросила взгляд на мать, которая сидела, вжавшись в стул, и не делала ни малейшей попытки вступить в разговор. Лицо Жанны Мелен было цвета дешевого воска, а в глазах не светилось даже приглушенного огонька. Едва ли она была намного старше Шанталь, но разница между ними казалась неизмеримой. «Она всегда будет считать меня мужичкой», — подумала Мари о матери своего жениха. Она понимала, что надо выйти проводить Кристиана и Шанталь, но все внутри у нее окаменело. Конечно, они подумали, что она скована присутствием родителей, и вряд ли обиделись, и все же Мари знала, как много значит для Кристиана пусть даже мимолетное пожатие дружеской руки, а она собиралась отнять у идущего над пропастью слепца его посох. Девушка видела, что Кристиан пытается улыбнуться; на его бледном лице отразилось напряжение, будто он страдал от невидимой раны. Но сейчас это не вызывало у нее ни сочувствия, ни жалости. Мари стало обидно оттого, что дорогая парижская проститутка Шанталь выглядит куда приличней вечной труженицы и скромницы Жанны Мелен. Неожиданно девушке пришло в голову, что сама она происходит из куда более достойной и уважаемой семьи, чем Кристиан. А Шанталь, конечно, рада: в лице Мари она приобретет бесплатную служанку и утеху для своего сына! Но жизнь безжалостна: рано или поздно ей придется снять свои наряды и одеться так, как одеваются жительницы острова, иначе она навсегда останется для них чужой. И так ли уж важно, что она, Мари Мелен, наденет на свадьбу красивое атласное платье, если всю последующую жизнь ей придется прожить так, как она жила прежде? Мари едва дождалась наступления вечера. Погода не улучшилась, но девушка все-таки решила пойти на берег: обещание есть обещание, хотя она не верила, что Эжен сможет приплыть в бухту, как они условились утром. Девушка собрала свои вещи — они уместились в маленьком узелке. На исходе дня она вылезла в окно и быстро зашагала к берегу. Пена волн напоминала белый саван; океан почти затопил пляж, осталась лишь узенькая полоска у самых скал. В лицо летела рассыпающаяся брызгами вода. Небо было темное, затянутое пепельными облаками. Мари сразу намочила подол платья и промочила ноги. Как истинная островитянка, она не боялась шторма; она знала, что океан, даже гневный, вдохновляет, но вместе с тем она никогда не отважилась бы вступить с ним в схватку в такую ненастную погоду. И вдруг Мари обмерла: посреди тяжелых, почти черных волн она заметила лодку. Это был довольно вместительный французский бот, четырехпарусное суденышко, с виду неуклюжее, но крепкое и надежное в открытом море. Эжен бешено замахал ей: по-видимому, он тоже не верил, что она придет. Потом крикнул: — Иди сюда! Мари знала, что ему лучше не подплывать близко, а потому, подобрав одной рукой подол платья, а другой подняв над головой узелок, вошла в море. Не выдержав, Эжен спрыгнул в воду, быстро приблизился к Мари и, схватив ее за талию, легко перебросил в лодку. — Это опасно, мы не доплывем! — постаралась она перекричать шум волн. — Не важно. Для меня нет пути назад, — отвечал Эжен. — Где ты взял этот бот? — Разумеется, угнал. — Есть еще весла? — спросила Мари. — Ты можешь грести? — Конечно. — Это хорошо. И тут она увидела пролетавших над морем чаек. Значит, скоро погода улучшится. Это внушало надежду. Мари оглянулась. Позади были скалы, напоминающие башни, выступающие из мрака, впереди — нечто колыхавшееся и расплывчатое, исчезающее во мгле, и оттуда веяло ледяной угрозой. И все же она взялась за весла. Широкие волны напоминали складки огромного полотна. Перед лицом смертельной опасности Мари охватил малопонятный ей самой сладостный трепет, острый и жгучий, как этот ветер, и она невольно испытала облегчение. К тому же с ней рядом был мужчина, отнюдь не беспомощный, а разумный и твердый, обладающий как физическими, так и душевными силами. Он хотел получить ее, именно ее, и не задумывался о цене: пусть даже сделку предложит смерть. В таких обстоятельствах Мари считала недопустимым проявлять малодушие. К счастью, Эжен знал, что делать. Он не разговаривал с девушкой, не смотрел на нее, а всецело сосредоточился на управлении лодкой. По-видимому, он был из тех, кто преодолевает телесную слабость и неподвластен страху. Как хороший моряк (а в том, что он моряк, Мари не сомневалась с той самой секунды, как он принялся править лодкой), Эжен не пытался бороться с волнами, а старался обратить их движение, как ветер, себе на пользу. Постепенно небо прояснилось, и луна озарила океан тусклым светом. Появились звезды; они разлили вокруг мерцающее млечное сияние. И все-таки до цели было далеко, а в лицо все летели колючие брызги. А потом случилось то, что могло случиться в любую минуту: бот налетел на подводные скалы, раздался треск, который напомнил Мари предсмертный крик. — Прыгай! — крикнул Эжен, но она и так знала, что нужно делать. На мгновение холодная темная вода сомкнулась над ее головой, но затем девушка вынырнула и принялась оглядываться в поисках Эжена. Он был рядом и быстро подплыл к ней. Мари надеялась увидеть впереди темный берег с редкими проблесками огней, но его не было. Вскоре она начала уставать; глаза щипало, руки и ноги налились тяжестью, она наглоталась соленой воды. Видя это, Эжен подплыл к ней и молча сомкнул кольцо ее рук вокруг своей шеи. На востоке разгоралась заря. Из бледно-розового небо постепенно сделалось багровым, как на закате, — казалось, его лижут языки пламени. От мягких вздохов ветра колыхались волны зелени в садах, привольно раскинувшихся меж построенных еще в начале века, упорно цеплявшихся за крутые склоны приземистых каменных домов. Мари и Эжен брели по набережной, по белой полосе гальки, змеей убегающей в бесконечность. Тело девушки болело от борьбы с волнами, платье стало заскорузлым от морской соли, спутанные волосы висели неопрятными космами. Эжен выглядел не лучше. — Куда пойдем? — с трудом разомкнув губы, спросила Мари. — Полагаю, нам нужно обвенчаться, — сказал Эжен. — А потом поесть и поспать. Девушка взглянула на него с молчаливой благодарностью. — Я хочу пить, — произнесла она. — Я тоже. Пойдем поищем колодец. Они отыскали выложенный камнем колодец, напились и умылись. Мари пригладила волосы и постаралась привести в порядок одежду. — Я не могу венчаться в этом платье, — озабоченно произнесла она. — Мне нужно другое, неважно какое, пусть самое простое, но новое. — Прости, Мари, но сейчас я не смогу купить тебе одежду. Иначе нечем будет заплатить за венчание, еду и ночлег. Неожиданно девушка рассмеялась. Сбежав с Эженом, она получила только Эжена. Пожалуй, это было справедливо. Ведь и он согласился жениться на ней без приданого, без чьего-либо благословения. Ради нее он украл лодку и не побоялся броситься в штормовое море! Городок был мал, и они без труда нашли церковь. Разумеется, священник весьма неодобрительно отнесся к их желанию немедленно обвенчаться. И согласился только после того, как Эжен заметил, что тогда им, по-видимому, придется жить во грехе. Во время короткой церемонии Мари украдкой кусала губы и чувствовала, как со дна души поднимается жаркая тревожная волна. Не этот ли священник должен был венчать ее с Кристианом? Она взглянула на Эжена. Что могло ее ослепить? Его влечение к ней, его прямота и смелость? Впрочем, сбежав с ним, она не только осуществила давнюю мечту вырваться с острова, изменить свою жизнь, но и спасалась от сомнений и страхов по поводу предстоящей совместной жизни с Кристианом. Было ясно одно: Эжена она не любит. Любит ли он ее? Мари старалась не задавать себе такого вопроса. Они вышли на слепящий солнечный свет. Мари не помнила, поцеловал ли он ее в конце церемонии, не помнила, что они говорили друг другу. Сегодня был не базарный день, постоялый двор пустовал, и они без труда сняли комнату. Внизу можно было заказать ужин, но Мари и Эжен, до предела измученные и разбитые, не сговариваясь отправились наверх и, едва скинув одежду, забылись тяжелым сном. Проснувшись, Мари села на постели, обняв руками колени, и с любопытством смотрела на спящего мужа. У него было сильное, красивое молодое тело, густые русые волосы, выгоревшие на солнце, черты лица не такие тонкие и правильные, как у Кристиана, но по-своему привлекательные. Вскоре Эжен тоже проснулся и посмотрел на нее с улыбкой. Через несколько минут они спустились в полутемное помещение, уселись за большой деревянный стол и заказали ужин: жареное мясо, овощи, хлеб и бутылку вина. Эжен считал, что нужно отпраздновать событие. — Ваше здоровье, мадам Орвиль! — воскликнул он, поднимая стакан. — Надеюсь, вы будете счастливы. Мари натянуто улыбнулась. — Что мы станем делать дальше? — спросила она. — Поедим и поднимемся в комнату, — ответил Эжен, перебирая ее пальцы. — Я снял ее до завтрашнего утра. А потом решим, куда нам лучше отправиться. Девушка нахмурилась: — По-моему, мы уже решили. — Да, я помню, — спокойно произнес Эжен. Он посмотрел на нее выжидающе и с надеждой, но ничего не прибавил. — Расскажи о себе, — попросила Мари. — Рассказать? Ладно. Моя история очень проста. Я уже говорил, что родился в Марселе, в бедной семье, где было двенадцать детей. Отец был грузчиком в порту: умел работать, умел и выпить. Мать тоже работала не покладая рук: столько детей — не шутка! Понятно, никто не собирался содержать меня до совершеннолетия, и в шестнадцать я нанялся на корабль. Работа тяжелая, но и впечатлений столько, что хватит на всю жизнь! Когда я встретил Мадлен, мне было восемнадцать. Для нее не существовало ни долга, ни верности. Она поиграла со мной, а потом вышла замуж за капитана того судна, на котором я ходил в море. А я… я уехал подальше от родных берегов. Единственное, чего я тогда хотел: тишины и покоя. Да еще жить у моря. Внезапно Мари расплакалась. — Что случилось? — спросил Эжен. — Извини, — прошептала девушка, с досадой размазывая по лицу предательские слезы, — вообще-то я редко плачу. Просто подумала: мои родные сходят с ума от переживаний, возможно, они считают, что я утонула, а я… — Мы можем вернуться. Полагаю, они нас простят. Она покачала головой: — Я не смогу. — Из-за бывшего жениха? Лицо Мари окаменело. — Да. — Почему ты не вышла за него? — Он был слеп. — Совсем ничего не видел? Мари кивнула. — Ты испугалась? — Да. Мне пришлось бы оберегать его от жизни, ж щадя себя. И если бы в конце концов я пришла к выводу, что мы не подходим друг другу, то все равно не сумела бы уйти. Словом, я во много раз хуже твоей Мадлен. — Да нет, — несколько растерянно произнес Эжен, — женщина не обязана быть сильнее мужчины. — Спасибо, что ты меня понимаешь. Перед мысленным взором Мари предстала колдовская неподвижность глаз Кристиана, глаз, напоминающих таинственные горные озера, распростертые под туманно-пасмурным небом. — И все-таки, — тихо прошептала она, — я его предала. Глава 6 Железная дорога Мари поразила, притом что к тому времени сеть железнодорожных путей во Франции уже протянулась на многие сотни миль. Девушке понравилось, что можно сидеть, как в комнате, и вместе с тем ехать так быстро. Впрочем, все остальное не слишком радовало: духота, копоть и пыль. И все же она замерла, как завороженная, прильнув к окну: земля летела мимо миля за милей, прочь уносились поля, рощи, целые деревни, а поезд постукивал и покачивался, навевая дремоту. Вскоре стемнело, и в глубоком чистом небе засияли разноцветные звезды. Мари не могла понять, почему луна мчится за поездом, и следила за ней, пока не стало клонить в сон. Между тем похолодало, ветер шуршал по крыше и, завывая, дул в щели. У Мари не было ни шали, ни накидки, хорошо, Эжен купил ей туфли, пусть самые простенькие и дешевые, но новые. Он прижал ее к себе, чтобы согреть, и через секунду девушка почувствовала прикосновение его губ к своим губам, а его рука легла ей на грудь. Большего они не могли себе позволить даже под покровом тьмы, поскольку рядом сидели люди. Впрочем, Мари была только рада этому. Теперь, по прошествии нескольких дней, она, пожалуй, могла определить природу их отношений. То была сделка с добавкой страсти — намазанный медом сухой хлеб. Когда они после ужина поднялись наверх, Мари принудила себя отдаться Эжену, хотя в тот миг и не хотела этого: она понимала, что только так, заманив в сети телесной страсти, она сможет заставить его уступить. Он уступил, и теперь они ехали в Париж. Мари проснулась рано утром. Поезд стоял на крошечной станции. Дул слабый ветер, дремотно звенели кустарники, и небо постепенно наливалось сказочным розовато-оранжевым светом, словно там, в далекой вышине, распростерлось гигантское золотое руно. Кругом спали люди, Эжен тоже спал. И внезапно Мари захотелось тихо выбраться из вагона и бежать прочь. Прижавшись пылающей щекой к прохладному стеклу, девушка принялась успокаивать себя. Впереди Париж! Сквозь монотонный перестук колес, которому вторили удары ее сердца, Мари различала ровное, размеренное дыхание Эжена, своего мужа. Внезапно девушка представила на его месте Кристиана. О, если б это был он! Нужно было постараться убедить его уехать с острова. Кто знает, возможно, в конце концов он и согласился бы… ради нее. И она вновь ощутила острую боль утраты. В мечтах и снах Мари не однажды видела, как приезжает в Париж и каким он предстает перед ней. Город поднимался из дымки утреннего тумана, его высокие кровли, воздушные башни и колокольни были позлащены солнцем и сияли, как драгоценные камни. Он выплывал из пелены ее грез, словно гигантское сказочное чудовище со сверкающей чешуей из морской пучины. В реальности все оказалось иным. Вокзал буквально чернел от народа, ряд чугунных фонарных столбов напоминал страшный фантастический лес. Осеннее небо печально нависало над городом, листья влажно шуршали и падали на тротуары под яростными порывами ветра. Вскоре пошел дождь; его косые полосы хлестали по мостовой, да еще экипажи разбрызгивали грязь, — они проносились, как черные молнии: извозчики, закутанные в непромокаемые плащи и надвинувшие на глаза лакированные цилиндры, нещадно понукали лошадей. Пройдя не один квартал, Эжен и Мари, смертельно уставшая, растерянная и голодная, остановились у какого-то здания, приземистого и огромного, как подводная скала. Эжен велел девушке подождать, и она бессильно прислонилась к сырой, холодной каменной стене и закрыла глаза. Она ждала очень долго. Наконец Эжен появился и промолвил: — У нас есть работа, и у меня, и у тебя. На шелкопрядильной фабрике. И жилье. Они с Эженом отправились в одно из предместий, где располагалась фабрика и жилье для рабочих. Девушка увидела ряд безобразных домов из темного кирпича, покрытых почерневшим шифером. Эжен снова куда-то сходил и о чем-то договорился. Мари ждала во дворе. — Ну вот, — сказал он, вернувшись, — работать начнем с завтрашнего дня. А сейчас узнаем, где будем жить. Какая-то женщина отвела их в просторное, но темное помещение с земляным полом, окнами-отдушинами, большим деревянным столом и множеством отделенных занавесками или фанерными перегородками кроватей. — Эжен, мы не могли бы отправиться в другое место? Я не хочу здесь жить, — сказала Мари. Сопровождавшая их женщина услышала ее слова и неодобрительно покосилась на девушку. — Но, Мари, — возразил он, — сейчас кризис, работы нигде нет, нам и без того повезло. Дешевле жилья не найдешь, а у нас совсем нет денег. Он развел руками, его взгляд был очень спокоен и тверд. И девушка поняла, что ей нечего возразить. Вскоре начали возвращаться те люди, что здесь жили, мужчины, женщины, юноши, девушки, дети, и комната наполнилась гулом голосов, темными тенями и разнообразными запахами. Она и Эжен сели за общий стол, и перед ними появилась миска с мешаниной из вареных бобов, приправленной свиным салом, и две кружки дымящейся черной жидкости — цикорного кофе, прикрытых кусками намазанного соленым маслом хлеба. Глотая скверно приготовленную скудную еду, Мари украдкой разглядывала хмурые лица окружавших ее людей. Многие приехали из других городов и деревень: как в это ни трудно поверить, люди бежали в Париж от еще большей нищеты и безысходности. Не без опаски опустившись на отсыревший соломенный матрас, Мари сразу провалилась в сон, но вскоре ее разбудил Эжен — его намерения не оставляли сомнений, и девушка испуганно затрепыхались в окружавшей ее душной темноте. — Кругом люди, — сдавленно прошептала она. — Ну и что? — ответил он. — Здесь все так живут. А как иначе? Утром ей было очень стыдно, она думала, что все станут смотреть на нее с понимающими улыбками, но никто не обращал на Мари никакого внимания, только девушка-соседка пристально разглядывала ее деревянный гребень с вкрапленными в него цветными стеклышками. Мари умылась из общего корыта и как могла расправила измятое платье и причесала волосы. Затем выпила неизменный цикорный кофе с хлебом и вслед за всеми вышла на улицу. Она была без накидки или шали и нещадно мерзла на холодном ветру. Эжен обнял ее за плечи, но, взглянув на него, девушка не смогла заставить себя улыбнуться. А между тем ее смуглое ют загара лицо еще хранило свежесть, на нем не было следов усталости или вялости, взгляд привлекал прямотой и живостью, а заплетенные в косы черные волосы тюрбаном лежали на голове. Вид громадного здания с невзрачными облупившимися стенами и гигантскими трубами заворожил Мари — то была фабрика. И почти сразу ей пришлось понять, что отныне она не человек, а орудие труда, часть производства, но не часть жизни. От ада это место, пожалуй, отличалось лишь тем, что в конце концов отсюда все-таки можно было выйти на свежий воздух, правда, только в конце утомительно длинного рабочего дня. Работа была тяжелой и вредной, но этого Мари еще не знала. В нагретом до предела воздухе стояла густая пыль от шелка-сырца; она лезла в глаза и разъедала их; стены были темными и грязными, на полу — лужи. Многим работницам приходилось целый день стоять на ногах, а женщины, которые разматывали коконы, постоянно погружали руки в почти кипящую воду. Рабочий день продолжался двенадцать часов. В обед девушка получила миску овощного супа с куском сала и выпила две кружки воды. Когда Мари раньше Эжена вернулась в барак, ее единственным желанием было найти забвение во сне. Умывшись, она распустила волосы и заметила, что соседка как ни в чем не бывало причесывается гребнем, который Мари утром спрятала под матрас. — Отдай, — сказала она, — это моя вещь. Девушка преспокойно улыбнулась: — Ты уверена? — Отдай, — уже тверже повторила Мари. — Что она отняла у тебя? — спросила подошедшая к ним пожилая женщина. Ее звали Франсуаза; она убирала в помещении и готовила еду, а если возникала необходимость, улаживала конфликты между молодыми женщинами. — Мой гребень, — ответила Мари. — Скажи спасибо, что не мужа. Отдай ей! — Франсуаза кивнула девушке, а потом вновь обратилась к Мари: — Откуда приехала? Видно, что не парижанка! — С острова Малые скалы. Я здесь не навсегда. Франсуаза усмехнулась: — Конечно, не навсегда — всего лишь до гроба! Мари недоверчиво уставилась на нее. — Это не похоже на дом! — с ожесточением произнесла Мари. — Да, не похоже. Это просто место, где тебе приходится жить, — подтвердила Франсуаза. В ее взгляде светилось понимание, но от этого она не казалась приветливей и мягче. Русоволосая девушка, без спроса взявшая гребень Мари, вернулась на свое место. Она была худосочная и тщедушная, с выпирающими ключицами, но при этом с ярко нарумяненными щеками, подведенными бровями и насмешливым взглядом. Когда пришел Эжен, тоже утомленный и хмурый, Мари решила с ним поговорить, но он первым зада вопрос: — Как прошел день? — Было тяжело, — решилась признаться Мари, — очень жарко и душно. Он понимающе кивнул: — Это с непривычки. Надо потерпеть. Потом станет легче. «Но ради чего привыкать?» — подумала Мари, глядя ему в глаза и зная, что от него не получит ответа. Если б они были здесь одни, если б он сел рядом с нею, обнял ее и утешил, возможно, ей стало бы легче, но… Интересно, как поступил бы Кристиан, который больше половины жизни наблюдал исковерканные женские судьбы? В ближайший выходной Мари наконец-то смоги увидеть Париж. Город располагался в центре прекрасной долины, словно на дне огромной чаши, и крыши его домов и купола соборов горели на небе огромными серебряными звездами. Девушке понравились обсаженные вековыми вязами, каштанами и платанами Елисейские Поля, понравилась делившая город на две части, мягко изгибавшаяся Сена. Горизонт тонул в зыбком мареве, и Мари чудилось, будто этот огромный, непредсказуемый город видит свой собственный, временами тяжкий, а иногда дивный сон. Тот Париж, который она видела сейчас, окутывала атмосфера изысканного благородства, ему было свойственно какое-то особое, царственное величие. Мари, островитянке, было присуще замечательное качество: она умела наслаждаться увиденным, была наблюдательна, обладала способностью замечать мелочи и находить прекрасное в простом. Она шла по улицам, и ее щеки разрумянились, а глаза сияли; она смотрела на большие окна, скульптурные украшения и сверкающие крыши домов, прелестные цветники, изящные гипсовые фонтаны, на снующих людей и изредка задавала мужу вопросы. Он мало что знал, но Мари не отчаивалась: ее любопытство было вполне удовлетворено увиденным. Ее завораживало соседство естественной красоты с великолепием, созданным человеческими руками. Ей понравились даже извилистые темные улочки, разбросанные между Дворцом правосудия и Нотр-Дам. Разумеется, девушку поразили туалеты дам и костюмы мужчин. Наряды Шанталь казались простыми и бедными по сравнению с той роскошью, которую она созерцала вокруг. Эта роскошь была частью чего-то великого, грандиозного — частью огромного живописного полотна, созданного нравами и временем. Признаться, Мари не могла отличить аристократок от продажных женщин. Много позднее она услышала выражение: «В Париже светские дамы смахивают на кокоток, а кокотки стремятся походить на светских дам». Девушке не пришло в голову попросить Эжена купить ей что-нибудь, ведь они еще не получили денег, и когда вечером соседка Луиза — та, что взяла гребень, — спросила: «Что, небось, получила кучу подарков от своего муженька?», ответила: — Нет. Мы ничего не купили. Луиза рассмеялась и заметила: — Я бы на твоем месте не подпускала его к себе! — Он мой муж. — Ну и что? Пока тебе есть чем гордиться, требуй свое и для себя! — Требовать? У нас не такие отношения. — И зря. Да ты, похоже, совсем не знаешь мужчин. Пока ты молода и красива, они восхищаются тобой, а как начнешь увядать, не поскупятся на оскорбления. Твой муж, должно быть, пошел выпить пива, а тебе сказал: «Не скучай»? Вернется — получишь поцелуй, но это пока. Со временем дойдет до оплеухи. — А ты-то откуда знаешь? — не выдержала Мари. — Ты же не замужем. — Была! — отрезала Луиза. Ее глаза лихорадочно сверкали. — Был у меня и ребенок, да умер. — Все равно, — прошептала Мари, — ты не должна так говорить. Ты… ты просто завидуешь мне! — Пока — да, — все так же резко отвечала соседка. — А там посмотрим. — Зачем ты сюда приехала? — вставила слушавшая их разговор Франсуаза. — Что у тебя есть такого, чем ты могла бы покорить Париж? Какие таланты? — Красота, — ответила за Мари Луиза и засмеялась. — Красота — не талант. — Почему нет? Только это опасный талант. — Пожалуй, — согласилась Франсуаза, — особенно если ничего нет ни в кармане, ни за душой! Мари ничего не сказала. Она знала, что рвалась! сюда не за нарядами, не за призрачной столичной роскошью: ей было тесно на острове. Но, как ни странно, здесь стало еще труднее, потому что, как выяснилось, в привычном, знакомом с детства мире было проще мыслить и легче дышать. Глава 7 Наступила весна — дни стояли прозрачные, хотя еще холодные. На бирюзовом небе резко выделялись черные трубы и облезлые стены фабрики. И все же на душе стало веселее. По улицам неслись экипажи, кричали разносчики съестного, тепло и сладко пахло из ресторанов и кофеен, ярко сверкали окна в домах, и над людной улицей разливался звон колоколов. Дамы обновляли туалеты в соответствии с новой модой, и, казалось, весна разбудила не только солнце, но и улыбки. Мари не спеша брела по улице. Она отпросилась после обеда, сказавшись больной, и взяла у Эжена немного денег, чтобы купить себе обувь: старые туфли совсем развалились. Хотя она была беременна не первый месяц, это было почти незаметно: так сильно она похудела и осунулась. Отношения с Эженом были натянутыми. Он не представлял, как они смогут растить и содержать ребенка в эту пору. Эжен понимал свою ошибку: он потянулся к Мари, внезапно блеснувшей на небосклоне его унылой жизни яркой звездой, и не рассчитал. Звезда сгорела, едва достигнув земли, чувства превратились в пепел, и он уже прикидывал, не сбежать ли ему в какой-нибудь портовый город, не наняться ли на корабль под чужим именем и постараться все забыть. Однажды Мари сказала: — Давай уедем! Куда угодно, хоть на край света, только подальше от этого места! — Сначала ты просила увезти тебя с острова, что я и сделал, рискуя собой, а теперь требуешь, чтобы мы уехали из Парижа! Не многого ли ты хочешь? — В голосе Эжена звучало раздражение, а в глазах застыло сумрачное выражение. В самом деле, там, на острове, в окружении пронзающей взор и сердце природы Мари казалась ему удивительной, яркой, неповторимой. А сейчас он видел перед собой усталую, измученную женщину, и это его злило. Она больше не была ни пылкой, ни чувственной, ни нежной. И он не знал, о чем с ней говорить. — Помнишь, Эжен, — произнесла Мари неожиданно звонким голосом, — однажды ты сказал, что даже если мое сердце находится на дне самого глубокого океана, ты нырнешь и достанешь его! Скажи, в чем я виновата? — В том, что появилась на моем пути. Он больше ничего не добавил, и Мари промолчала, потому что знала: на свете есть человек, которому живется несравненно тяжелее и горше, чем ей. Его звали Кристиан Делорм. Вернувшись домой, она прилегла и незаметно уснула за своей занавеской, а пробудилась оттого, то чьи-то руки шарили по ее телу. Мари открыла глаза и попыталась вскочить: рядом находился чужой мужчина. Его лицо слабо белело в сумраке. Где же Эжен?! Сегодня был день получки; возможно, он зашел куда-нибудь выпить, как делал иногда. Вот и этот человек явно был навеселе. — Тише, тише! — прошептал он. — Мне тебя показали, когда ты шла с работы. Сказали, к тебе можно запросто прийти, и это будет стоить не дороже двух франков. Разве нет? Оцепеневшая от неожиданности и страха Мари хотела закричать, но не успела — внезапно занавеска отдернулась и в образовавшемся проеме появилось лицо Эжена. Его взгляд был острым, как бритва, a губы искривились в изумленной и гневной усмешке. — А тебе что здесь нужно? — повернулся к нему незнакомец. — Как это — что?! — Я пришел первым, так что придется подождать. — Я не стану ждать, — заявил Эжен и с размаху ударил его. Мужчина вскочил: — Ты что? Из-за шлюхи! Эжен ударил его еще раз. Незнакомец вскочил; завязалась драка. Мари сидела, вжавшись в угол, заломив руки. В ее груди теснился сложный клубок чувств: гнев, возмущение, уязвленная гордость, страх. Стали возвращаться рабочие. Кто-то попытался разнять дерущихся, кто-то решил бежать за подмогой. Эжен, который был сильнее, отбросил от себя противника, и тот отлетел, ударился об угол стола и… остался лежать, глухо стеная. Из раны на виске медленно сочилась кровь. Мари напряглась, стараясь сдержать дрожь, и перевела взгляд на Эжена. Внезапно ее пронзила мысль, безжалостная, как удар хлыста. Он защищал не ее, а… себя. Свою гордость, свое уязвленное самолюбие. Краем глаза Мари заметила Луизу и Франсуазу — они стояли неподалеку. На лице Луизы застыло озабоченное, вопрошающее выражение, а Франсуаза выглядела как всегда: изжелта-бледное морщинистое лицо, темные глаза-буравчики и крепко сжатые губы. Человек, с которым дрался Эжен, перестал вдруг храпеть и вытянулся. Его лицо разом заострилось и поблекло. Кто-то набросил на него одеяло. Люди стояли вокруг с хмурыми лицами. Эжен посмотрел на Мари как на чужую, а потом внезапно попятился к выходу. Никто не успел его задержаться он выбежал из помещения, а потом — за ворота фабричного городка. Вскоре раздались тяжелые шаги и сквозь толпу, словно мрачный вестник несчастья, прошел жандарм. — Как это случилось? — спросил он, приподняв одеяло и взглянув на убитого. Поскольку окружающие молчали, Мари решилась заговорить первой: — Сегодня я ушла с работы пораньше, вернулась сюда и уснула, а этот… человек, которого я совсем не знаю, пришел и начал приставать ко мне. В это время вернулся мой муж… Тут она заметила, что все смотрят на нее, и умолкла. — Ясно. Разберемся. Скажите мне ваше имя и имя вашего мужа. К счастью, Мари не забрали в участок, и, когда жандарм ушел, она села на кровать и медленно провела рукой по лицу. — Я не понимаю, — произнесла она через некоторое время, — почему тот человек сказал мне: «К тебе можно запросто прийти, и это будет стоить не дороже двух франков». И еще: «Мне тебя показали, когда ты шла с работы…» В глазах Луизы появилось уже знакомое Мари лихорадочное сияние, и румянец сделался ярче. — Он принял тебя за меня. Или не он, а другой человек. Вчера мы с тобой шли рядом и отстали от других. Ты сильно замерзла, а мне не было холодно, и я отдала тебе свою шаль. — За тебя?! Но ведь ты… Луиза смотрела на нее с каким-то отстраненным любопытством. — Да, за меня. Неужели ты не знала? Это ко мне можно прийти и получить свое за два франка. Ошибка этого болвана состояла в том, что он не подумал сперва подойти и договориться, а сразу полез к тебе. За что и поплатился. — А Эжен… — …тоже мог бы сначала разобраться, что к чему, а уж потом пускать в ход кулаки. Мари смотрела на нее во все глаза. — Ты говоришь об этом так хладнокровно и жестко, неужели в тебе нет… — …ни капли сочувствия, жалости? — Луиза усмехнулась. — Есть. Но при определенных условиях подобные чувства имеют обыкновение впадать в спячку. — Послушай, — вмешалась молчавшая до сих пор Франсуаза, обращаясь к Мари, — может, это и дурно, но ей нужны деньги. — Всегда есть другой выход, — пробормотала девушка. — Не всегда. — По-другому мне не заработать, — тихо произнесла Луиза, и в ее взгляде появилось что-то затравленное и жалкое. — Больше я ничего не умею, и фабрика уже убила во мне все силы. А деньги мне нужны. И много. — Зачем? — вырвалось у Мари. — Я очень больна. Она отвернулась, словно отгораживаясь от взглядов и расспросов. А Мари сказала — в пустоту или сама себе: — Я потеряла мужа. — Мне сдается, — заметила Франсуаза, — ты его потеряла намного раньше. Мари родила девочку в благотворительной больнице для бедных, расположенной на улице Сен-Дени, в здании бывшего монастыря, куда ее отвели сердобольные женщины. Когда она лежала на узкой кровати в тесном, выкрашенном коричневой краской коридоре, где витал запах затхлости, прокисшего супа, грязного белья, лекарств, лежала, обряженная в серое платье и белый полотняный чепец, к ней подошла сиделка-монахиня и спросила: — Вы желаете окрестить ребенка? — Конечно. — Как вы решили назвать девочку? — Таласса[4 - Море (греч.).]. Когда-то Мари слышала это слово от Кристиана. Монахиня посмотрела на нее ничего не выражающим взглядом. — Такого имени нет. — Есть, — возразила Мари, — я привезла его с острова Малые скалы. — И тут же подумала: «Я должна вернуться домой». Она вспоминала начало их отношений с Кристианом, время, как ей сейчас казалось, ничем не омраченного счастья, восторженной нежности, сердечного тепла. Как выяснилось, она не могла теперь смотреть в лицо жизни, не чувствуя за спиной незаметную, но несгибаемую силу тех удивительных мест, откуда так хотела уехать. Через неделю молодая женщина вернулась на фабрику и приступила к работе. За ребенком согласилась присмотреть Франсуаза, но Мари все равно приходилось отлучаться с фабрики, чтобы покормить девочку. Из жаркого влажного помещения она выбегала под прохладный ветер и вскоре начала кашлять, как кашляли многие работницы. Теперь Мари заметила, что в бараке было очень мало младенцев: родившиеся здесь дети редко доживали до года. Однажды, проснувшись ночью, Мари обнаружила Талассу в жару. Личико девочки пожелтело и осунулось, волосики слиплись от пота. Едва дождавшись утра, Мари собралась бежать за врачом, но Франсуаза велела ей идти на фабрику. Она сказала, что сама отыщет доктора и обо всем позаботится. Весь день Мари была сама не своя: она с трудом превозмогала сердечную боль; ее терзало страшное предчувствие: вернувшись вечером, она увидела, что дочери стало хуже: девочка уже не плакала, а просто лежала, страдальчески прикрыв глазки. Франсуаза сказала, что доктор был, и вручила Мари бумажку со списком лекарств. Внизу стояла сумма — пять франков. Рассеянно пробежав глазами листок, Марк спросила Франсуазу: — У вас есть пять франков? — Нет, — ответила та, глядя на девушку честными и в то же время сумрачными глазами. — А у тебя, Луиза? Луиза помотала головой, не отрывая взгляда от лежавшего на коленях шитья. — Ладно, — отрывисто произнесла Мари, накидывая шаль, — я приведу другого врача. — Тогда тебе придется заплатить еще больше, — заметила Франсуаза. — Я что-нибудь придумаю. — Смотри, — промолвила Луиза, по-прежнему не поднимая головы, — осторожнее: женщину, которая бродит по ночам одна, могут принять за гулящую. Мари быстро шла по темным улицам; ночной воздух веял в лицо сыростью и прохладой. Она бежала вслепую, подгоняемая паникой, меж темных домов с яркими пятнами окон, за которыми жили люди, коим не было до нее никакого дела. Потом остановилась. Моросил дождь; Мари замерла возле фонарного столба, свет которого превращал капли влаги в кусочки золота, и бессильно прислонилась к холодному металлу. Она не знала, сколько простояла так, когда рядом, разбрызгивая грязь, остановился экипаж и высунувшийся в окошко мужчина бесцеремонно крикнул ей: — Эй! Иди сюда! Мари инстинктивно сделала шаг вперед, к краю тротуара, мокрая юбка нещадно хлестнула по ногам. — Сколько ты… — начал мужчина и осекся, когда луч света от прикрепленного к крыше экипажа фонарика озарил ее бледное, осунувшееся лицо и полные слез, затуманенные горем глаза. — О, мадемуазель, что случилось? Он открыл дверцу и подал ей руку. Жест был вежливый, уверенный и спокойный; Мари ухватилась за ладонь в черной перчатке и через секунду очутилась внутри экипажа, на мягком бархатном сиденье, напротив незнакомого человека, который смотрел участливо и вместе с тем достаточно строго. — Куда вас отвезти? — О, я не знаю! Я… я… — пробормотала Мари, ломая пальцы. Казалось, слова замерли у нее на губах. Мужчина нахмурился. — Но вы же куда-то шли? А идти вы не можете. Простите, но я же вижу, что вы едва держитесь на ногах! Еще раз заглянув в ее глаза, тускло блестевшие в полумраке, будто старинное серебро, стукнул кучеру: — Трогай! Прошло несколько минут. Мари бессознательно разглядывала своего спутника. Ему было лет сорок, лицо привлекательное, но холодное, тяжелый взгляд темных глаз устремлен куда-то мимо нее, а веки набрякли и покраснели, точно от недосыпания и усталости. Одет хорошо: дорогое пальто с широким отложным воротником, элегантная шляпа. — Куда вы меня везете? — наконец спросила она. — К себе домой. Она вздрогнула. — Зачем? — Налью вам чего-нибудь выпить, иначе вы упадете прямо на улице. — Он говорил сухо и, как ни странно, чуть насмешливо. — И вообще, я не советовал бы вам бродить по городу в такую пору. Чего ради вы вышли? У вас есть дом? — Я живу в доме для рабочих при фабрике. Я вышла поискать врача — мой ребенок опасно болен. И еще… у меня нет денег. — А муж у вас есть? — Был. Он меня оставил. Мужчина кивнул, то ли равнодушно, то ли согласно, и ничего не сказал. Вскоре сырой узкий коридор улицы сделал поворот, и экипаж остановился возле большого дома с темными окнами и величавым входом. Незнакомец сказал Мари: — Выходите! Идите в дом. — Но я, мой ребенок… — слабо сопротивлялась Мари, чувствуя, как ее охватывает смертельное отчаяние. Что будет, если она потеряет Талассу, живой комочек надежды и радости?! Мужчина повел ее к дому, слегка придерживая за локоть. Они вошли внутрь. Там было тепло и уютно. — Вашему ребенку не станет лучше, если вы вообще не вернетесь домой, — сказал мужчина. Он скинул пальто и теперь наливал в рюмку какую-то жидкость. — Вот, выпейте это и посидите здесь немного, а потом вас отвезут туда, где вы живете. Пейте, вам поможет, я говорю как врач. Мари замерла с рюмкой в руке. — О! Так вы… вы можете мне помочь?! — Сколько вашему ребенку? — Два месяца. — Нет, — резко отвечал он, — я ничего не понимаю ни в детях, ни в детских болезнях. И крайне редко останавливаю экипаж, когда вижу отчаявшегося бедняка, даже если он умирает посреди улицы. Просто я принял вас… словом, не за ту, кем вы являетесь, и мне стало неловко. И я не подаю милостыни. Я помогаю людям другим способом. Меня зовут Пьер Шатле, хотя вы вряд ли слышали мое имя. Я хирург, если вам известно, что это такое. А как зовут вас? — Мари. Затеплившийся в ней лучик надежды исчез, и она сидела безучастная, поникшая. Она послушно выпила коньяк, потом встала и молча побрела к дверям. Она не могла говорить. Горло сжимало смертельное, как удавка, ожидание страшного несчастья. — Подождите, Мари, я найму для вас экипаж. И вы могли бы хоть поблагодарить меня. — Он улыбнулся одними губами. — Признаться, я не собирался сегодня возвращаться домой. У меня был крайне тяжелый день, и я хотел немного выпить и провести время с женщиной определенного сорта — просто, чтобы обо всем забыть. Мари остановилась и неподвижно стояла несколько секунд, словно приросшая к полу. — Вы бы заплатили этой женщине? — Разумеется. — Сколько? — Больше пяти франков я еще никому не давал. — Хотите, я сделаю то, что сделала бы та женщина, и вы дадите эти деньги мне? Он смотрел на нее с живым интересом. — А вы когда-нибудь зарабатывали деньги таким способом? — Нет, и не собиралась, но выбирать не приходится. Он медленно выпил, наблюдая за ней поверх рюмки, потом опустился в кресло. Молодая женщина продолжала стоять. Ее приподнятые брови были резко надломлены, взор сверкал. — Нет, Мари, — сказал Пьер Шатле, — вы мне не нужны. Вы стоите, пронизанная отчаянием, и предлагаете себя как кусок мяса. Вы не похожи на женщину для удовольствий. Так и быть, я отступлю от своих правил и дам вам деньги просто так. — И, порывшись в кармане, вытащил две монеты по пять франков: — Вот, возьмите. Это не милостыня, а просто помощь. — Спасибо. — Мари повернулась, чтобы уйти, но потом снова остановилась. — Простите… — Она замялась. — Если я правильно поняла, вы тот доктор, который может… — И она коротко изложила историю Кристиана. Вопреки ожиданиям Пьер Шатле слушал очень внимательно. — Интересный случай! Я взялся бы за него даже из любопытства. — Вы сделали бы это бесплатно? Он улыбнулся ее наивности. — Конечно нет. — Это стоило бы… много? — Да. — Сколько? — Не могу сказать точно, но не менее двух тысяч франков. И я не даю обещания, что больной останется жив. Неожиданно Мари рассмеялась. Бог мой, да разве есть на свете ремесло, позволяющее заработать такие деньги! — Еще раз спасибо. Прощайте, — сказала она. — Мари, — Пьер Шатле поднялся с места. — Я хочу вас предостеречь… Не вступайте на путь продажной женщины. Вам придется идти наперекор нравственным и человеческим законам, а в первую очередь — самой себе. — Я пошла бы на такое только для того, чтобы помочь своим близким. Пьер Шатле смотрел на нее задумчиво и серьезно. — А вам не кажется, что они предпочли бы умереть, чем принимать добытую таким путем помощь? — Нет ничего страшнее смерти. — Самое страшное, Мари, не принадлежать самому себе. Она ушла в ночь, притихшая и задумчивая. Этот человек сказал ей нечто такое, о чем невозможно не думать. Мари уехала с острова именно потому, что боялась потерять себя, и только уехав, поняла, что ее счастье, ее будущее — именно там. О, чего бы она не отдала теперь за то, чтобы вернуться! Когда Мари возвратилась в барак и принесла десять(!) франков, Франсуаза и Луиза замерли от изумления. — Где ты их взяла?! — Дал один человек. — Просто так?! — Да. — Никто ничего не дает просто так, — сказала Франсуаза. — Жаль, что ты до сих пор этого не поняла. Как бы то ни было, Мари купила лекарства, и Таласса выздоровела. … Однажды, вернувшись с фабрики, молодая женщина увидела, что кровать Луизы, которая уже несколько дней не ходила на работу, пуста. Мари задала вопрос Франсуазе и получила ответ: — Она в больнице. — Я навешу ее завтра! — встрепенулась Мари. — А что с ней? — У нее пошла горлом кровь. Не навещай: такие картины остаются в памяти на всю жизнь, и чем их будет меньше, тем лучше для тебя. — Но у меня есть два франка, возможно… — Это не поможет. У меня есть сто франков, но они тоже не помогут. Ее дни сочтены. Старайся помогать тем, Мари, кому еще можно помочь. А судьбу остальных предоставь Господу Богу, — сурово изрекла Франсуаза. Потом прибавила: — Вот что, Мари, поезжай домой, на свой остров, а то пропадешь. Я дам тебе деньги, которые копила на старость. Тебе они нужнее. — Мне не к кому возвращаться, — еле слышно прошептала Мари. — Что значит — не к кому? — У нас на острове женщине нельзя прожить без поддержки мужа или родителей. — Надо будет прожить без мужчины, так проживешь, и все получится! Или выйдешь замуж за кого-либо из своих! — Можно, я куплю себе что-нибудь из одежды? — застенчиво промолвила Мари, расправив подол своей поношенной юбки. — Мне стыдно возвращаться в том, в чем я уехала. — Покупай что хочешь! — несколько раздраженно отвечала Франсуаза. — Главное — возвращайся домой. И прости, что я не дала тебе денег, когда болел твой ребенок. Глава 8 Когда Мари увидела черные силуэты крыш на фоне светлого неба, кучку жалких, прилепившихся друг к другу, пропитанных сыростью каменных домишек, утыканные жестянками и тряпками заборы, соломенные навесы и корявые колья, бурые лодки и коричневые сети, ее захлестнула волна раскаяния и радости. Молодая женщина осторожно ступила на мостки, крепко обняв дочь — свою единственную надежду. На берегу не было ни души, и, расплатившись с лодочником, Мари поспешила к дому сестры. Здесь кое-что изменилось: она заметила новые постройки и куст роз, посаженный и любовно взращенный Корой. Корали открыла дверь и некоторое время в изумлении глядела на сестру. Перед отъездом Мари купила скромное серое платье с небольшим круглым вырезом и расширявшейся книзу юбкой и облегающую плечи темно-синюю пелеринку со стоячим воротником, застегивающуюся спереди на крючки. Наряд дополняла соломенная шляпа с узкой голубой лентой и мягкие кожаные туфли с маленьким каблуком. — О, Мари! Ты ли это?! Я так рада! Она впустила сестру в дом. Сама Корали выглядела хорошо; она немного пополнела и стала как-то живее. И вместе с тем она, по-видимому, осталась такой же сдержанной и осторожной, потому что ни о чем не расспрашивала Мари. — Где твой муж? — промолвила та, оглядывая дом. — Уехал на материк. Вернется через пару дней. Так что мы сможем поговорить наедине. — Как вы живете? — Хорошо. Дружно. Только вот детей у нас нет, — сказала Кора, с невольной завистью глядя на Талассу. — Твой муж, конечно, обвиняет тебя? — Вовсе нет. Ведь его прежние жены тоже не рожали. Мы подумываем о том, чтобы усыновить сиротку. А… как ты? — Я работала на фабрике в Париже. Было очень тяжело. С замужеством тоже не повезло. Вот я и вернулась. — Это ничего, — сказала Кора, — зато теперь мы знаем, где ты и что с тобой. — Родители?.. — Живы и трудятся по мере сил. Ты навестишь их? — Я подумаю. — Ты насовсем? — осмелилась спросить Кора. — Я бы хотела, но… Помнишь ту историю? — И Мари напомнила о Кристиане. — Та женщина приезжала к нам тогда, — задумчиво промолвила Кора. — Она искала тебя. И она мне не понравилась: вся как отлакированная, а во взгляде какая-то зыбкость, неверие, холод. Больше я о них ничего не слышала — ни от родителей, ни от других людей. — Возможно, они уехали? — Кто знает! Последующие дни Мари наслаждалась заботами сестры. Корали нажарила свежей морской рыбы, испекла пирог с ревенем, и она никак не могла насытиться едой, к которой привыкла с детства. Сестры поговорили по душам, и Мари без утайки рассказала все. Кора была искренне рада ее приезду и очарована Талассой — она буквально не спускала девочку с рук. Вскоре вернулся Луи Гимар. При близком знакомстве он оказался простым, жизнерадостным человеком и охотно принял свояченицу. Мари гуляла по острову, забираясь на скалы, с восхищением глядела на дикую прекрасную страну, что простиралась под ее ногами. Глядела на мрачные горбы камней, на изгибы волн, на позлащенное солнцем небо. Постепенно она перестала кашлять, ее смех сделался звонким, вернулся румянец, взор заблестел. Ее угнетало только одно: сознание того, что, быть может, придется уехать. Одной ей здесь не прожить. Чтобы принять окончательное решение, девушка решила навестить родителей… Мари робко ступила на землю родного острова. Перед нею лежала пустынная дорога. Внезапно девушке почудилось, что она будет идти по ней целую вечность, наедине со своими сомнениями и страхами, и никого не встретит. Но… вот он, погруженный в тишину маленький сад: верхушки деревьев освещены солнцем, а в глубине листвы сохраняется густая влажная тень. Теперь ей не принадлежал ни этот сад, ни этот дом, да и сам остров тоже. Неужели каждый, кто уехал отсюда на более-менее продолжительный срок, неизменно возвращается чужаком? И все же она осталась дочерью своих родителей, и они должны были по крайней мере узнать ее… Жанна Мелен была во дворе; ее глаза покраснели, едва она увидела дочь. — Мари! Ты приехала! Она обняла девушку. — Мой брак не удался, — призналась Мари. — Но у меня есть дочь. Она осталась у Корали. — Почему ты не привезла ее сюда? — Думала немного подождать… — Ты насовсем? — задала мать все тот же неизбежный вопрос. — Хотелось бы… — неопределенно отвечала Мари. Пришедший вечером отец был настроен куда менее дружелюбно. — Что, вернулась? — произнес он с порога. — Не нашла счастья? Погуляла с одним, а сбежала с другим? Вот уж, думаю, люди славно посмеялись надо мной! Растил дочь, а вырастил шлюху! — Я вышла замуж, — сухо произнесла Мари, неотрывно глядя отцу в глаза. — Выйти замуж тоже можно по-разному. Никакой брак не покроет разврата! Ты не нуждалась в моем благословении, а теперь что тебе нужно? Хочешь сесть мне на шею? Да еще и с ребенком? Так знай: с некоторых пор у меня одна дочь, Корали, и только ее дети будут моими внуками! — Я уйду, — сказала Мари и встала. Жанна Мелен беспомощно переводила взгляд с дочери на мужа. — Куда ты на ночь глядя? — робко промолвила она. — Пусть идет! Такие, как она, всегда найдут пристанище! — Не беспокойся за меня, мама, — сказала Мари и покинула родительский дом. Она медленно шла по пустынной дороге и думала без удивления и обиды, что все так, как и должно быть. Просто она представить не могла, что теперь делать. Нужно подождать до завтра и вернуться к Корали. Мари сказала сестре, что, возможно, заночует у родителей, но… Вдруг девушка увидела заброшенное, полуразрушенное строение — старый сарай, где они с Кристианом некогда предавались любви. Она с содроганием вошла внутрь. Там было пусто и сыро, остатки полусгнившего сена втоптаны в землю. По лицу Мари беззвучно катились слезы. Внезапно она поняла то, чего не понимала раньше: да, Кристиан был беспомощен перед жизнью, но он жалел, щадил и оберегал бы ее, Мари, — жестом, словом, улыбкой. С таким щитом она вынесла бы все, ибо в его слабости таилась незаметная, но безграничная сила. Постепенно вместе с грустью в душе девушки рождалась отчаянная, горячая решимость. Она пойдет туда и все узнает, и если он там и жив и его воспоминания не поблекли, она извлечет на свет все то потаенное, невысказанное, что, быть может, соединит вновь, исцелит их сердца. Мари выскочила из сарая и побежала. Вот он — дом в окружении теней и слабом трепетании бледных язычков маленькой лампы. Ей захотелось плакать. Мари остановилась. Она изнемогала от нерешительности, страха и… предвкушения. Колени и руки ослабли, у нее сердце билось в груди, точно птица в клетке. Наконец она подошла и тихо постучала в окно. Никакого ответа. Но Мари продолжала ждать. Внезапно дверь приоткрылась. Шанталь, стоя на пороге, вглядывалась в темноту. Увидев мать Кристиана, Мари ощутила близкую к ликованию радость и… страх. — Кто вы? — спросила Шанталь, заметив девушку. — Что вам нужно? У Мари перехватило дыхание. — Я Мари. Мари Мелен. Шанталь подалась вперед и встретилась с ней глазами. Мари ожидала увидеть во взгляде женщины презрение и ненависть, но… там были только горестная усталость и тревога. — Я желаю видеть Кристиана. Он здесь? — Да. Зачем он тебе? — Я… вернулась. Я хочу с ним поговорить. Шанталь нервно стянула на груди концы шали. Даже в темноте Мари заметила, что женщина одета совсем не так, как прежде, и выглядит по-другому. Как предугадала Мари, Шанталь отказалась от своих нарядов; теперь она, в темном, наглухо застегнутом платье и плетеной шали, походила на всех остальных островитянок. Легкие изящные туфельки сменили тяжелые ботинки из грубой кожи. Волосы были гладко причесаны и стянуты в тугой узел. И — ни пудры, ни румян, ни духов… — Ему стало хуже, — вдруг сказала Шанталь. — Он давно никуда не выходит, и я знаю, что у него постоянно болит голова. Лекарства не помогают. Ты пришла, чтобы украсть у него остатки жизни? Мари задрожала. — О нет! — прошептала она. — Я хочу вернуть то, что когда-то взяла! Шанталь застыла, не говоря ни слова, и Мари прошла мимо нее. Кристиан сидел на диване. Он «смотрел» в одну точку, и казалось, его душа тоже замерла в неподвижности. — Кристиан! Ее голос словно выплыл из пустоты, и он тревожно произнес: — Кто это? Кто здесь? — Мари. — И, не сдержавшись, промолвила: — Я вернулась. Он долго молчал с непонятным выражением лица, потом вдруг промолвил: — Дай мне руку! Она сделала то, о чем он просил, и услышала тихую фразу: — Почему ты ушла и так долго не возвращалась? — Потому что не смогла понять свое сердце. — А… теперь? — Я тебя люблю, — сказала Мари, — я знаю, это всего лишь слова, и все же… — Ты и тогда меня любила, — быстро произнес он, — просто не понимала этого. Что-то заслонило твою любовь, как облака заслоняют солнце. И ты… ослепла. — Да, и теперь я желаю ослепнуть еще раз — именно от любви. Если только… ты сумеешь меня простить. — Я не сержусь, правда. Это было бы глупо, да и потом… у меня не так уж много времени. — О чем ты? — с тревогой произнесла Мари. — О нет, ни о чем! Я просто хотел сказать, что самым страшным для меня было время, когда от тебя не осталось ничего, кроме воспоминаний. Это ужаснее смерти, правда… Мари упала на колени и приникла к нему всем телом. — Кристиан! Он сжал ее руки в своих. — Прошу тебя, ни о чем не думай! Если ты хочет рассказать мне о том, где была и что делала, то расскажешь, а если нет, то не надо. Ты что-то пережим, я это чувствую, и в то же время… осталась прежней. — Не совсем, — прошептала Мари и тут же решила пока что не говорить Кристиану ни о своем замужестве, ни о Талассе. — Уже ночь. Ты останешься здесь? — с надеждой произнес он. — Да. — Мари останется, — взволнованно промолвил Кристиан, обращаясь к вошедшей в комнату Шанталь. — Пусть остается, — покорно ответила та. — Я пойду к себе. Едва шаги Шанталь стихли в соседней комнате, как Мари расстегнула палеринку, обвила руками шею Кристиана и прижалась к его груди. В ту ночь они изведали все, что только могут изведать любящие друг друга мужчина и женщина, когда наконец сомкнут объятия. Они растворялись один в другом, и испепеляющие жадные поцелуи с трудом заглушали срывающиеся с губ стоны наслаждения, страстного трепета и немыслимого, на грани безумия, счастья. Мари оплела Кристиана руками, ногами, волосами, и он задыхался в сетях любви, радости и всеобъемлющей первобытной страсти. И эта радость, и жаркая тьма, и счастье, и страсть имели одно имя — Мари. Проснувшись утром, она поняла, что все сбудется: отныне каждую ночь они буду спать в объятиях друг друга, а днем гулять, говорить, читать. И она чувствовала, как в ней нарастает сила, упорная, несгибаемая сила, которая поможет ей вынести все — с ним и ради него. Неприятное чувство шевельнулось в ее душе, когда она увидела Шанталь. Мари было неловко, но женщина держалась невозмутимо и не выказывала осуждения и неприязни. После завтрака, оставшись наедине с Мари, Кристиан предложил: — Пойдем на то место, где мы впервые встретились? Мне хочется прогуляться. И тут Мари вспомнила. — Твоя мама сказала, что тебе стало хуже и ты никуда не выходишь, — нерешительно проговорила она. — Это правда? — Нет, — быстро произнес он. — Забудь. Я не выходил только потому, что не было тебя. Он выглядел как прежде, он улыбался, и девушка успокоилась. Они шли по берегу. Воздух наполнял шум бегущей воды. Скалы светились на солнце и напоминали высокие золотые дворцы. Кристиан и Мари держались за руки и болтали о чем придется. — У меня есть ребенок, — без всякого перехода заявила Мари. — Не твой. И еще я вышла замуж. Но с мужем жизнь не сложилась, и мы расстались. — Я знал, что ты уехала не одна. А где… ребенок? — Это девочка, я оставила ее у сестры. И она… может побыть у Коры до тех пор, пока ты не захочешь увидеть… то есть познакомиться с нею. Она еще совсем маленькая, ей нет и года. — И, ощущая какую-то смутную угрозу, добавила: — Я рожу тебе сына, Кристиан. Он улыбнулся мимолетной болезненной улыбкой: — Признаться, я думал, мы вообще откажемся от возможности иметь детей. — Почему? — Чтобы заботиться только друг о друге и еще… чтобы на свете было меньше несчастливых людей. Но я тебя понимаю, ты женщина, тебе нужны дети. Если ты этого хочешь, то они у нас будут. Я готов дать все, что тебе нужно, по мере сил, только… не отрекайся от меня во имя чего-то призрачного, притягательного, неизвестного, что не дает нам наслаждаться тем, что мы имеем. И она страстно прошептала: — О нет, Кристиан, никогда! — Я ведь тоже не все тебе рассказал. Моя мать была парижской проституткой, она больше десяти лет прожила в борделе: именно там я и появился на свет. И я тоже жил в борделе, не уходил, потому что, как мне казалось, не мог ее оставить, хотя на самом деле просто оттого, что не знал и боялся другой жизни. Вот ты не испугалась и уехала. — Я тоже испугалась, — тихо сказала Мари. — Знаю. Ты боялась, что я возьму тебя в плен. Но не будем об этом. — И продолжил: — Та жизнь была мне отвратительна. Ты не поверишь, но я не помню своего лица, и за прошедшие семь лет я, должно быть, сильно изменился, но… Когда-то про меня говорили «хорошенький мальчик». Так вот, те мужчины, которые уже устали от женщин и считали, что изведали еще не все доступные человеку пороки, случалось, подходили ко мне и предлагали вступить в близкие отношения. Они обещали мне деньги, много больше, чем заплатили бы моей матери, и если бы я соглашался, то к нынешним временам, наверное, уже ел бы и спал на золоте. Или, напротив, валялся в самой ужасной грязи. От неба до земли не такое уж большое расстояние, как кажется, если речь идет о человеческой алчности, равно как и… о человеческой нравственности. Только я никогда не понимал, как можно безумно желать денег, одних только денег, и думать, что они могут все! Желать, не имея ничего за душой… в душе! С чем такие люди приходят к Богу? Что они ему предъявляют — горсть золотых монет? — Я знала все о тебе, — призналась Мари. — Мать рассказала? — Да. И мне все равно — так было тогда, а теперь тем более. — Потом предложила: — Давай искупаемся? Кристиан улыбнулся: — Я не умею плавать. Не умею чувствовать себя свободным от земного притяжения. — Я тебя научу. Она помогла ему спуститься по крутой тропинке и остановилась. Темные тени, белые скалы и высоко кружащиеся в небе птицы. Берег, ощерившийся острыми камнями, и белая песчаная отмель, точно мягко сияющая жемчужина в синей оправе волн. Они разделись и вошли в теплую и тихую воду. — Ты согласен прожить здесь всю жизнь? — спросила она, когда они, искупавшись, вернулись на берег. — С тобой — да. — И я тоже. …За обедом (Мари твердо решила, что после поездки к сестре и по возвращении возьмет все хозяйственные заботы на себя) Кристиан был странно задумчив и молчалив. Мари заметила, что он то и дело морщится, словно от боли, и непроизвольно подносит пальцы к вискам. Потом он прилег и так лежал до вечера. А вечером, когда они вышли во двор под синие, пронзительно мерцающие в небе звезды и Мари несмело задала вопрос о его здоровье, Кристиан ответил: — Просто судьба жестока, она бесстрастно оценивает и взвешивает наши желания и мечты и, случается, принимает… не то решение. — Тебе стало хуже, — упавшим голосом прошептала Мари. — Если быть честным до конца — да. С некоторых пор меня мучают головные боли, такие сильные, что иногда мне кажется, будто внутри вместо мозга — раскаленные угли. Я не могу спать, и эта вечная слабость… Когда ты внезапно вернулась, мне стало лучше, а теперь опять… Только не говори матери! Это сведет ее с ума! — Не скажу. И я буду рядом с тобой, только мне нужно съездить к сестре. Кора, наверное, волнуется. И еще я хочу договориться о присмотре за Талассой. …Неожиданно пошли дожди, и Кристиан слег. Он лежал целый день, безучастный и бледный, а по ночам едва сдерживал стоны — уже не страсти, а боли. Потом, когда погода снова наладилась, ему стало немного лучше, и Мари смогла съездить к сестре. Мари поведала Корали обо всем, что случилось за эти дни, и тут же с пронзительной ясностью поняла, что ничто не сложится так, как мечталось, — Кристиан умирает. Когда она вернулась, он уже впал в забытье. Шанталь тихо плакала, стоя на коленях возле постели сына, тогда как глаза Мари были сухи. Она рассказала женщине про Пьера Шатле. — Две тысячи франков, о боже! Да где же я их возьму! — прошептала та. — Да еще ехать в Париж! Зимой я привозила доктора с материка, и он сказал, что все бесполезно, тут ничем не поможешь, Кристиан обречен. А Мари хладнокровно размышляла. Она принялась считать. Две тысячи франков. Допустим, по пять за визит. Как сказал Пьер Шатле: «Больше пяти франков я еще никому не давал». Четыреста раз. По одному разу в день — больше года. Если по два — срок сокращается наполовину. Но и это — долго. Ecли по пять-шесть… Нет, больше не выдержать. — Я уезжаю, — сказала она Шанталь, и ее слова прозвучали твердо и сухо. Отчаявшийся взгляд матери Кристиана был прикован к ее лицу. Но Мари не могла сказать, куда едет и зачем… Корали охотно согласилась оставить у себя Талассу. Мари сказала, что попробует заработать денег, но не сказала как. И Кора, бесконечно далекая от парижской жизни и нравов столицы, ничего не заподозрила. В час прощания Мари склонилась над Кристианом и легко, нежно поцеловала его в лоб. И прошептала: — Я вернусь! Глава 9 Мари была точно порох или сухая трава, готовая вспыхнуть от любого пожара. Сейчас она могла бы позволить четвертовать себя или продать душу дьяволу. Девушка не питала никаких иллюзий относительно своего будущего. Она сознательно жертвовала собой, она собиралась заключить договор с совестью и понимала, что ее ничто не спасет: ни благородная цель, ни четкое отделение любви сердечной от акта любви телесной. Она переходила на другую сторону — на сторону зла, где правили жестокость, алчность, бездуховность, бесстыдство. Жизнь оказалась слишком жестокой, враждебной, в ней нельзя было уповать на жалость, сочувствие, сердечность, любовь или помощь высших сил; она требовала тяжкой борьбы, и единственное, что должна была попытаться сделать она, Мари, это не причинять страданий другим. Прощание с родными краями и дорога прошли как во сне. Париж уже не показался ей таким пугающим и чужим. Бледно-желтое вечернее небо, мягко сияющие голубые сумерки, резкие линии темных крыш, сверкающий металл балконов и накатывающие волной запахи и звуки. Он жил, бурлил, кипел, и только от нее зависело, вольется ли она в эту жизнь. Ночевать Мари было негде, но она решила, что тем лучше, это подстегивало ее решимость. Она поправила шляпку и, оглядев себя в витрине с каким-то новым, пристальным любопытством, пошла вперед по улице. То была улица Пелетье, что неподалеку от кафе «Рии», и здесь можно было встретить продажных женщин. Мари не имела ни малейшего представления о той грубоватой, горячечной, болезненной, вызывающе рискованной, порочно красивой атмосфере, в какую собиралась окунуться. Завоевать улицу и повелевать ею не проще, чем покорить чужую страну. Она не умела играть, не владела ни тайной взгляда, ни магией жестов. Она была просто молодой женщиной, скромно одетой, неброско красивой, ничто не говорило о ее необычности, ничто не вызывало желания обладать ею, и никто не обращал на нее внимания. Вряд ли Мари сумела бы совершить то, чего, несмотря на всю свою решимость, смертельно боялась, совершить так, чтобы понравиться мужчине и заставить его заплатить. Она ничего не знала ни о навязчивости, ни о жестоком торге, ни о конкуренции. Единственное, что запомнила Мари: в публичном доме заработать нельзя, там все забирает хозяйка. Так говорила Шанталь. Почти совсем стемнело, а Мари все шла и шла — померкший взгляд, скованные движения… Она обгоняла мужчин, которые на нее не смотрели, или они обгоняли ее. Наконец, собрав всю свою волю, она решилась и, нагнав прилично одетого господина, прошептала: — Месье… Но тот не оглянулся, и тогда Мари схватила его под локоть, а потом развернулась и встала перед ним как стена. — Что тебе нужно? — грубо произнес мужчина, тогда как девушка вздрагивала и трепетала под его пристальным, суровым, отчужденным взглядом. — Не пойдете ли со мной? Я бы могла… — И она улыбнулась с жалкой претензией на кокетство, глубоко чуждое ее прямой и искренней натуре. Как ни странно, именно эта улыбка больше всего разозлила мужчину. — Иди прочь, тебе говорят! Заметив на противоположном тротуаре фигуру жандарма, он крепко схватил Мари за руку и крикнул: — Полиция! Жандарм пересек улицу и подошел к ним. — Вот эта девка преследовала меня целый квартал, нашептывала непристойности! Жандарм слегка поклонился. — Я задержу ее, месье. — И он взял Мари за локоть. — О нет! — в испуге прошептала она. — Я не преследовала этого господина и не говорила ему ничего такого… — Разберемся. А мужчина, раздраженно кивнув, быстро пошел дальше. Мари привели в полицейское отделение второго бюро первого отдела префектуры, в те времена выполнявшего функцию полиции нравов. — Еще одна! — заявил жандарм и грубо толкнул девушку на деревянный стул. — Приставала к прохожим на улице Пелетье. Другой полицейский (в его взгляде не было и намека на сочувствие, но не было и презрения) спросил: — Имя? Фамилия? Возраст? Место жительства? Мари ответила, он записал. — Давно в городе? — Я приехала сегодня. — Значит, не зарегистрирована. — Что это означает? — Книжка есть? — Какая книжка? — Все ясно. — Он со вздохом отложил перо. — Пройдешь осмотр и зарегистрируешься. Но это потом. Ночь проведешь в участке, а завтра поедешь в префектуру, потом в Сен-Лазар, в изолятор. Все, можешь идти. Отведите ее… — Он махнул рукой. — Мне… что-то будет? Меня накажут? — прошептала Мари. В ее глазах полыхал огонь возмущения и испуга. — Непременно. — Но… что со мной сделают? — Смотря в чем обвинят. Административный арест на срок от пятнадцати суток до месяца за «прогуливание в общественных местах с целью привлечь к себе внимание путем пристального разглядывания мужчин» и лишение свободы на срок от двух до трех месяцев за «приставание к мужчинам в настойчивой манере с целью склонить их к разврату». Мари тупо смотрела на него. Ей чудилось, будто она увязла в огромной паутине. Она знала, бесполезно что-либо доказывать и отрицать, и сидела молча, подавленная, померкшая, ошеломленная тем, что на нее обрушилось. В это время человек, говоривший с нею мгновение назад, встал и вышел. За Мари еще не пришли, и она получила несколько секунд передышки. Она сидела, опустив голову, так что выбившиеся из прически волосы свисали вдоль лица. Она вспоминала… Остров. Ночь. Колыхавшиеся под луной серебристые травы, густые тени, дыхание ветра и небо… сеть далеких огненных точек: драгоценные камни, рассыпанные рукою Господа. Все это там. И Таласса, ее дочь, маленький теплый свет жизни. И умирающий Кристиан. Мари очнулась от того, что кто-то тронул ее за плечо. А после испуганно встрепенулась, потому что чья-то грубая рука приподняла подол ее юбки и провела по голой ноге. Рядом со стулом, на котором сидела девушка, стояли два жандарма: тот, что привел ее сюда, и другой — с широким плоским лицом и бесцветными глазами. — Хорошенькая, ничего не скажешь! И кожа, как шелк! По-моему, она здорова. Вели закрыть ее в отдельной комнате. Мари порывисто вскочила с места. Она попыталась бороться с ними, но силы были неравны. Один из жандармов схватил девушку за волосы, другой пнул сапогом в бок. Они швырнули ее обратно на стул. …Тоскливо скрипнула тяжелая дверь, и вошел тот человек, что задавал Мари вопросы, а с ним дама лет сорока — сорока пяти, с бледной тонкой кожей, легкими морщинками вокруг глаз и рта, заметными лишь при внимательном рассмотрении, высокомерно изогнутыми бровями и янтарно-серыми глазами, менявшими цвет, как у кошки. Она бросила на Мари мимолетный взгляд, с виду равнодушный, а на самом деле внимательный, и села, оправляя оливкового цвета юбку из дорогого шелка. Ее волосы были завиты вокруг лба и на висках и сколоты сзади золотыми шпильками, руки затянуты в перчатки тончайшей жемчужно-серой кожи с красивыми узорчатыми строчками. В ушах покачивались серьги с крупными жемчужинами. В каком бы состоянии ни пребывала Мари, она не могла не удивиться: что делает здесь эта красивая элегантная женщина? Между тем полицейский махнул в сторону Мари. — Она все еще здесь? Уведите же ее! Мари решила воспользоваться случаем. — Эти господа приставали ко мне! — смело заявила она. Как и следовало ожидать, полицейский возмутился: — Все вы так говорите! А ты сама что делала на улицах Парижа? Незнакомая дама, оказавшаяся невольной свидетельницей их разговора, неожиданно вмешалась: — Месье Клоден, нужно ли быть таким строгим к девушке? Посмотрите в ее глаза — они как жемчуг при лунном свете! Возможно, бедняжка была не в себе или просто ошиблась. У нее был приятный, полный достоинства голос, с нотками интимности и доверительности. Она улыбнулась — губами, тогда как глаза смотрели трезво и жестко: эта женщина знала, что делает. Месье Клоден сделал жандармам знак выйти. — На нее пожаловался очень прилично одетый господин. Сказал, что она предлагала ему вступить в интимную связь за деньги и говорила разные непристойности. — Но у вас нет его заявления? — Девушка не зарегистрирована и не прошла осмотр. — Вы же знаете, месье Клоден, если девушка поступит в мой дом, она пройдет осмотр и будет зарегистрирована в течение двадцати четырех часов. Он нахмурился. — Все это так, мадам Рувер, и тем не менее… Женщина незаметно и ловко что-то сунула под лежащие на столе бумаги. Складка на лбу месье Клодена разгладилась. — Ну что ж… Если под вашу ответственность… Когда они вышли на улицу, мадам Рувер сказала: — Они бы изнасиловали тебя и избили. Тебе повезло: я редко появляюсь здесь. Просто с одной из моих девушек случилась беда, вот я и пришла… Как тебя зовут? — Мари. — Я приглашаю тебя к себе, Мари. Ты красива, хотя это не бросается в глаза. Но красоту надо уметь чувствовать… Мне кажется, со временем из тебя может получиться что-то очень интересное. Скажи только, что побудило тебя заняться этим ремеслом? Ты ведь в первый раз, верно? — Да. Мне очень нужны деньги. — Самый достойный и честный ответ. — Но я слышала, в таких домах девушкам мало платят. — Все зависит от того, сколько и на что ты будешь тратить. Не спорю, уличная проститутка все берет себе, но ей проще заразиться дурной болезнью, да и конкурентки не дадут спуску. А нас посещают только приличные господа. Мои девушки неплохо зарабатывают, некоторые умудряются скопить себе на приданое и выходят замуж. — Я уже выходила замуж, — сказала Мари, глядя куда-то в сторону. — Тогда ты должна знать самое главное о мужчинах: что ни делай, благодарности от них не добьешься. Остается самый простой и верный выход: брать с них деньги. Мари молчала. — Не хочешь говорить о себе? И не нужно. Я не хочу слушать. Если попадаешь в этот мир, прошлое лучше оставить за его дверями. Ты думаешь, мы завоевываем Париж? Он сам приползает к нам на коленях, потому что мы — это нечто закрытое и особенное, страна призрачных удовольствий, обманчивых надежд. Но именно потому, что в нашем мире все так призрачно и обманчиво, к нам приходят снова и снова. Так и оказалось. Мари накормили, и она выспалась в чистой постели, а вечером увидела девушек. Они были разными: белые, как мел, и яркие, как переспелый плод, лица, прически — от маленьких и скромных, с мягким пучком или свернутыми на темени косами, с гладкой или чуть подвитой челкой до взбитых, точно пена, украшенных золотыми сетками, бархатными лентами, филигранной работы гребнями или завитыми страусовыми перьями. Туалеты тоже разные: темно-синие, как вечернее небо, или красные, как вино, отделанные блестками, стеклярусом или бисером тяжелые платья, легкие и светлые как облако, драпированные в виде туники или шарфа, с цветами из шелка на груди. Туфли с овальными металлическими пряжками или бантами из лент, с перекрещивающимися на лодыжках ремешками и изящно загнутым каблуком. Многие девушки вышли в «салон» нарумяненными и набеленными, точно фарфоровые куклы, с крошечными мушками на лицах. Светские дамы подобны настоящим бриллиантам, проститутки — бриллиантам фальшивым. Вторые не без успеха заменяли первых. Туалеты для начинающих, как правило, выбирала хозяйка. Она сказала, что Мари пойдут любые тона: вишневые, бордовые, красные оттенят цвет ее кожи и волос, синие и голубые подчеркнут красоту глаз. Для начала она велела Мари облачиться в бледно-голубой, отделанный белоснежным кружевом капот, посидеть в глубине салона и понаблюдать за тем, как себя ведут другие девушки. Салон представлял собой нечто особенное. Венецианские зеркала, окруженные толпой серебряных херувимов, обитая ярким бархатом мебель, низкие диваны, оттоманки и кресла, ковры, искусственные цветы, шелковые с золотой бахромой занавеси, таинственное мерцание свечей. Позы девушек, позволяющие подчеркнуть изящество тела, изгиб бедер, выпуклость груди. Неуловимые призывные взгляды, легкое покачивание шелковой туфельки на кончике ступни, воздушное колыхание прозрачного белья… Мари пришлось пройти процедуру крайне унизительного медицинского осмотра и процедуру регистрации. Прежде чем позволить ей выйти в салон, мадам Рувер произнесла некую символическую фразу: «Разочарование можно перехитрить — просто не нужно желать слишком многого и надо стараться принимать жизнь такой, какова она есть». Но Мари, рожденная на уединенном острове и выросшая среди дикой природы, меньше чем кто-либо могла прельститься этим миром, проникнуться его тлетворным влиянием, соблазниться его блеском. Какие нужно собрать душевные силы, какой сложной мерой измерить долг, благоразумие, волю и любовь, чтобы переступить невидимую черту, она не знала, но чувствовала, что выдержит. И постарается сохранить в себе хоть что-то от прежней Мари. Мадам Рувер предложила девушке выбрать для себя другое имя, любое, какое она пожелает, пусть самое вычурное и красивое, но та отказалась, хотя некогда мечтала о том, чтобы ее звали иначе. Она не хотела менять судьбу — она желала испить ее до дна. И получить наказание — или награду. О нет, думала Мари, она не растратит себя и свою жизнь в напрасной погоне за чем-то призрачным, за деньгами или роскошью и при этом достигнет цели и спасет Кристиана. Ибо сейчас она слишком хорошо понимала разницу между прошлым и настоящим, между притягательной волшебной красотой родного острова и навязчивой красотой этого парижского «салона». Приходили мужчины, пили и болтали с девицами, а потом исчезали вместе с ними в загадочных глубинах дома. Мари наблюдала, как ей и было велено, сидя в укромном уголке. Между тем в зале наметилось некоторое оживление — прибыл важный гость. Сама мадам Рувер вышла «на сцену» и приветствовала его ослепительной улыбкой и скромным пожатием руки. Мари рассеянно следила за суетой. Пока что она чувствовала себя достаточно спокойно: неведение и неопытность поневоле служили ей щитом — она все еще не до конца представляла, что же ей предстоит. — Кто этот человек? — спросила Мари миловидную девушку с бездумным веселым личиком и затуманенным взором. Та быстро оглянулась — не слышит ли хозяйка, потом сказала: — Один старый дурак, месье Корбен. Он приезжает сюда раз в месяц, а то и реже. Он очень богат. Говорят, у него огромное поместье где-то за городом, а жена старая и больная. Есть и взрослые дети. Он никогда не остается здесь, а всегда едет с девушкой в гостиницу и хорошо платит. Это один из самых выгодных клиентов, и мадам страшно боится его потерять. Если месье Корбен тебя выберет, дай ему понять, что он еще на коне, и он тебя озолотит. Только после не забудь поставить девушкам шампанское — у нас такие правила! Мари пожала плечами: — Меня не выберут, я ничего не умею. — Ха! Да чему тут можно научиться? Какая ты есть, такая и есть, что в этом деле, что в каком другом! Притворством тут мало что можно исправить. Хотя, конечно, есть куча болванов, которых ничего не стоит обмануть, — с такими словами девушка отошла, а Мари продолжала наблюдать за происходящим. — А это что за девушка? Она здесь что, в гостях? — вдруг услышала она голос и вздрогнула. Все смотрели на нее. Месье Корбен прошел сквозь толпу девиц и подошел к Мари. Она быстро встала. Он действительно был стар. Нависшие над глазами брови, тяжелые веки, а сами глаза — без света, лицо — со следами прожитых лет. Он был худощав, и почему-то Мари подумалось, что его тело под дорогим сюртуком должно напоминать чешуйчатое туловище змеи. — Эта девушка новенькая, месье Корбен, — заметила хозяйка. — Не знаю, понравится ли она вам… — Она мне уже нравится, — отрывисто, повелительно и несколько нервно произнес он. — Я ее забираю. Идем! Мари прошла через весь салон, как ведомая на заклание овца. Голубая лента в распущенных волосах, узкое голубое платье с кружевной отделкой, белые чулки и туфли с каблуком в два дюйма. Когда она надевала накидку в полутемной прихожей, мадам Рувер незаметно шепнула ей: — Прошу тебя, сделай все, что он захочет, Мари! Мари ничего не ответила, но всю дорогу не могла сдержать дрожь. Как ни странно, она боялась не столько месье Корбена, сколько… себя. Она страшилась потерять что-то такое, что уже не вернешь никакими усилиями. В экипаже месье Корбен с любопытством разглядывал ее: — Сколько тебе лет? — Двадцать один. (Его собственной дочери было тридцать пять.) — Конечно, ты уже не невинна? Мари помотала головой. — Жаль. Ты выглядишь очень свеженькой. Девушка пришла в ужас. Неожиданно она вспомнила Франсуазу. Вероятно, той было столько же лет, сколько месье Корбену, но… Природа устроила мудро: вряд ли нашелся бы молодой мужчина, которого прельстила бы эта женщина. Да и Франсуазе не пришло бы в голову развлечься с любовником на полвека моложе себя. Так что же мужчины? Что в них иного, почему судьба, совесть, да и общественное мнение вручают им ключи от запретных комнат?! Месье Корбен привез Мари в скромную, но приличную гостиницу на окраине Парижа и заказал ужин в номер: пюре из спаржи, курицу «по-маршальски» и «Шамбертен». Девушка выпила полный бокал, затем еще один; она понимала, что в данном случае спиртное должно послужить ей источником сил. Месье Корбен смотрел на нее, прищурив глаза и крепко сжав рот. Потом сказал: — Мне нравятся девушки, в которых есть что-то особенное. На первый взгляд ты из таких. Но так ли это на самом деле, мне еще предстоит узнать… Он говорил еще что-то, а потом засмеялся, как показалось Мари, сухим, презрительным и жестоким смехом. …Когда начало светать, Мари наконец позволила себе открыть глаза. Она уснула совсем ненадолго, и ей привиделось, будто она лежит на охапке гниющих, осклизлых растений. Сон не предвещал ничего хорошего, но и действительность была ужасна. Разве может быть хуже? Мари твердо решила, что покончит с собой, только пока не знала как. И дело было не только в том, что уже случилось. Она поняла, что сойдет с ума, пока заработает таким способом даже сто франков, которые все равно не спасут Кристиана… «Нужно помогать тем, кому еще можно помочь», — сказала Франсуаза. Что может помочь той, которая согласилась променять безраздельную преданность, молчаливую, но верную любовь к своему острову, к маленькому драгоценному миру на призрачный блеск неизвестности? Кристиан успокоится в небытие. И она тоже. А Талассу воспитает Корали. Месье Корбен обещал ей дать деньги. Она купит на них пистолет или какие-нибудь лекарства, от которых можно умереть. А нет, так недолго смастерить и петлю. Ее руки не дрогнут. И душа не дрогнет тоже. Мари повернулась на бок. Постельное белье было мягким и белым, словно снежный покров, но даже на фоне этой белизны лицо лежащего на спине месье Корбена поражало бледностью и неподвижностью, сходной с неподвижностью укрытого ледяной толщей озера. И он был тверд как камень. Он был мертв! Мари мигом вскочила и бросилась одеваться. Что делать? Убежать? Прежние мысли разом улетучились, как улетают сухие листья, поднятые резким осенним ветром. Рано или поздно его найдут и… могут обвинить в случившемся ее! Если позвать кого-либо из служителей, они заявят в полицию, и тогда… Одевшись, Мари подошла к зеркалу. Полные свинцового ужаса глаза, скорбно сжатые губы… На стуле висел сюртук месье Корбена. Мари пошарила в карманах. Деньги. Ключи. Какие-то бумаги. Золотой портсигар. Записная книжка. Девушка открыла ее. Тонкий почерк, фиолетовые чернила, вереница имен. Вот! «Анри Корбен, Нотр-Дам-де-Лоретт, 15». Она взяла немного денег, закрыла номер на ключ и бросилась вниз по лестнице. Было рано. Дворники мели улицы, пыль взлетала вверх, и сквозь ее завесу просвечивало нежное солнце. Мари бежала, потом села в экипаж, непричесанная, растерянная, истерзанная тревожными мыслями и дурными предчувствиями. Страхом перед будущим. Она вышла возле солидного красивого особняка и поднялась на крыльцо. Довольно сбивчиво объяснила прислуге, что ей нужно, но к тому времени, как появился Анри Корбен, почти взяла себя в руки. — Скажите, вам знакома эта книжка? — спросила она его. — Да, это почерк моего отца. А вы… — Тогда вы должны поехать со мной, — взволнованно перебила девушка. — Ваш отец в гостинице, я закрыла номер на ключ, но если кто-то войдет… — Что с ним случилось? — резко спросил мужчина. — Он… умер. Анри Корбен вздрогнул. — Сейчас я буду готов, — сказал он и через минуту появился, сосредоточенный, спокойный и безупречно одетый. — Мы кое-куда заедем, — заметил он. — Это недалеко. Дама, что села в карету минут через двадцать, казалась столь же сдержанной, хотя и прикладывала платочек к глазам. Уже вдвоем они расспрашивали Мари о том, как все произошло. Она не стала ничего скрывать и рассказала правду, глядя на них со спокойным вызовом. Прошло немного времени, и ее прежние переживания несколько улеглись. Теперь Мари волновали другие проблемы. — Это ужасно, — пробормотала дама. Вероятно, это была дочь месье Корбена. — Я боюсь заходить туда, Анри. — Придется, — с нажимом произнес тот, после чего обратился к Мари: — Надо признать, вы поступили умно, лишняя огласка нам ни к чему. Гостиничная прислуга вас видела? Мари помотала головой. — Превосходно. В номере все было по-прежнему. Дама снова заплакала, не решаясь приблизиться к мертвому отцу, тогда как Анри Корбен обошел кровать со всех сторон, после чего сказал: — Лучше незаметно вывезти его отсюда. Представь, что будет, если газетчики узнают, что сам Корбен умер в какой-то гостинице в объятиях продажной девки?! — И маму это, конечно, убьет, — подавленно прошептала дама. — Что мне теперь делать? — подала голос Мари. — Ничего. Сейчас поможете нам, а потом возвращайтесь к себе. — И, пошарив в карманах, вынул бумажку: — Вот. Это вам за молчание. Мари посмотрела на протянутую купюру, потом перевела взгляд на присутствующих в комнате людей. — Мое молчание стоит дороже, — произнесла она отрывисто и пронзительно, так, словно резала ножом. — Мне нужны три тысячи франков. Если нет — я сейчас же спущусь вниз и все расскажу. Пусть вызывают полицию: мне все равно, что со мной будет. Кровь отлила от ее лица, но во взоре вспыхнул живой, горячий огонь, способный уничтожить и грех, и совесть, и страх. Анри Корбен мгновение смотрел на нее, оценивая эту смелость висельника, тогда как женщина прошипела: — Какая наглость! — Погоди, Беатрис. В конце концов, по сравнению с тем, что мы получим, это капля в море. Лучше я выпишу чек. — Но она может потребовать еще! — Не потребую, — сказала Мари. — Эти деньги могут спасти одного человека. А для себя мне ничего не нужно. Анри Корбен выписал чек и кинул девушке в лицо. Его сестра снова произнесла несколько злых и презрительных фраз. …Мари шла по улицам утреннего Парижа. Город с его неброским и таинственным очарованием и прелестью, с темными краями крыш, над которыми плескалась заря, немного успокоил ее. Все вокруг выглядело нереальным и фантастичным, как в предутреннем сне. Ей предстояло многое обдумать и решить. Мари понимала, что если она не хочет расстаться с мыслью когда-либо соединиться с Кристианом (конечно, если он останется жив!), то не должна посылать деньги от своего имени, ибо впоследствии ему будет очень тяжело узнать, какой ценой куплено его спасение. Она отыскала нотариуса, который отослал Шанталь деньги от имени неизвестного лица. На следующий день Мари отправилась в фабричный городок, нашла Франсуазу и вернула ей долг — в три раза больше, чем когда-то взяла. Та с любопытством разглядывала девушку, которая выглядела несравненно лучше, чем прежде. — Как Луиза? — спросила Мари. — Луиза умерла в больнице, — сказала Франсуаза и, помолчав, обронила: — Жаль, что деньги не помогут мне обрести молодость. К несчастью, это возвращение невозможно купить. — У меня есть молодость, а я все равно не знаю, что мне делать, — заметила Мари. — Просто выбери что-то свое, иначе будешь весь век метаться, как огонь на ветру. — Я-то выберу, но выберет ли оно меня? — грустно промолвила Мари. К сожалению, она еще не знала, что сделала выбор в тот момент, когда официально зарегистрировалась в полиции как продажная женщина. Мари пыталась устроиться на работу, но тщетно: ее нигде не брали — даже служанкой, даже на ту же фабрику! Через несколько дней ее арестовали при проверке документов во время облавы и предъявили обвинение в «уклонении от медосмотра» и «появлении на улице в запрещенные часы», после чего бросили в изолятор, а потом отправили в тюрьму. К счастью, пробыла она там не слишком долго и, очутившись на свободе, побежала к Пьеру Шатле — узнать, не приезжали ли Шанталь и Кристиан. Но хирурга не было в Париже, он уехал в Лондон. Мадам Рувер не пожелала впустить девушку в свой «храм любви» — она считала, что по вине Мари ее дом потерял одного из лучших клиентов. Итак, ей осталась улица, остались бесконечные толпы людей и дома — после сияющих на солнце, беспрестанно меняющих свой цвет скал казавшиеся Мари мертвыми и бездушными каменными глыбами. Осталась любовь в глубине сердца и призрачная надежда на лучшее. Глава 10 Содержание письма, которое получила Шанталь, было официальным и конкретным. Некое неизвестное лицо, бесстрастный посредник, сообщало ей, мадемуазель Люси Делорм, что она может приехать в Париж со своим сыном с целью «проведения обследования и лечения» последнего. Был указан адрес и имя врача, а также номер счета, с которого она может снять для оплаты лечения и прочих расходов две тысячи пятьсот франков. И более никаких сведений о том, откуда эти деньги, кто открыл этот счет и кто вообще мог узнать ее настоящее имя, адрес и что-либо о болезни Кристиана. …Утро, когда те же рыбаки, что некогда внесли на остров пианино, осторожно уложили в лодку молодого человека, было очень тихим; на воде трепетало слабое отражение зари. Шанталь в последний раз взглянула свой дом, и ее посетило предчувствие, что она никогда не вернется сюда. А между тем там остались книги, вещи, пианино — инструмент, хранящий остатки ее душевного тепла и умеющий рождать отклик на ее настроение в сердце другого человека. Добраться до Парижа с больным сыном было нелегко, но она добралась и нашла Пьера Шатле, который принял ее и после пятиминутной беседы велел немедленно везти Кристиана в клинику. После осмотра он объявил Шанталь, что операцию нужно делать немедленно, хотя при этом заметил, что, по его мнению, в девяти из десяти случаев ее сын умрет, но если не предпринять ничего, то шансов не остается вообще. «Вам решать, — сказал он, — согласитесь ли вы рискнуть. В иных случаях жизнь — как цветок: солнце его сожжет, обильный дождь прибьет лепестки, и только человеческая рука еще способна что-то исправить. И даже если ваш сын умрет… Мы должны учиться: пусть этот случай послужит будущему. Быть может, в следующий раз такой больной останется жив». У Шанталь только и хватило сил, чтобы молча кивнуть. Кристиан выдержал выпавшее на его долю испытание. Находясь где-то там, за невидимой гранью, он цеплялся за жизнь из последних сил — и не умер. …Шанталь увидела его в белых повязках, похожего на мумию, и не поверила, что он все еще жив. И все же женщина не теряла надежды. Только пройдя через испытания душевной и физической мукой, сомнения, отчаяние, неверие и страх, можно обрести спасение и что-то похожее на счастье. А потом Кристиан очнулся, и хотя возвращение к жизни принесло ему боль, он был полон тихого внутреннего света и через некоторое время спросил Пьера Шатле: — Буду ли я видеть? Тот развел руками и несколько раздраженно произнес: — Молодой человек! Вы выжили, что само по себе уже чудо, и, смею верить, будете жить дальше, но кое-что в нашем мире, к счастью или несчастью, все еще в руках Господа Бога! — Да, конечно. Спасибо. Кристиан не выглядел разочарованным, несчастным, и Шанталь успокоилась. А потом он вдруг спросил: — Где Мари? — Что ты помнишь? — задала вопрос Шанталь. — Помню, как Мари сидела возле меня и держала за руку. — Она уехала, — помолчав, сказала женщина. — Ничего не объяснила, просто заявила, что уезжает, — и все. И все-таки кое-что заставило Шанталь призадуматься. Когда опасность миновала, она поинтересовалась у Пьера Шатле, не знает ли он, откуда взялись деньги на лечение. Он не знал, и женщина терялась в догадках, кто же мог подарить ей такую сумму. Когда Кристиан впервые почувствовал, что в его полную тьмы реальность начал проникать свет, его сердце забилось так, будто хотело разбиться вдребезги. Шанталь, увидев искаженное сладостной мукой лицо сына, спросила: — Что случилось? — Пока ничего. Он не сказал правды, но Шанталь все поняла. Она сходила с ума от радости и в то же время боялась чуда. Кристиан так долго был посторонним в реальном мире… Сумеет ли он стать своим теперь, по прошествии стольких лет, после всего выстраданного и пережитого? Не настигнет ли его очередной обман? Зрение возвращалось, и хотя оно восстанавливалось очень медленно, уезжавший в Лондон и передавший заботы о Кристиане своему помощнику Пьер Шатле был полон надежд. Хирург признался Шанталь, что поражен результатом; он готовил доклад об операции для конференции, на которой должны были присутствовать светила медицины. Кристиан начал подниматься с постели. И белая коробка палаты была уже тесна для него. Он все чаще задумывался о будущем. — Я не слишком хорошо представляю, как нам теперь жить, мама. — Не думай об этом. Сначала тебе нужно окончательно поправиться. Когда Кристиан впервые увидел мать, она показалась ему незнакомкой, и все же он узнал ее улыбку, ее глаза. А собственное отражение в зеркале поначалу и вовсе испугало его: осунувшееся, бледное, странно взрослое, страдальчески серьезное лицо. Он набирался сил, и не только физических, но и душевных. И немало испугал Шанталь, когда однажды заявил: — Я хочу разыскать Мари. — Эта девушка предавала тебя дважды, причем в те моменты жизни, когда ты особенно нуждался в поддержке. Так стоит ли о ней вспоминать? — спросила его мать. Кристиан задумался. Тот мир, в котором он существовал прежде, остался там, за гранью темноты, что так долго его окружала, и теперь ему предстояло учиться жить в другом мире. Кристиан познал Мари через ее голос и смех, через запах ее кожи и волос, через тепло и нежность ее прикосновений, через их страстную близость. И все же он никогда ее не видел, не знал ее лица, взгляда, улыбки. Когда он был слеп, надежды ее увидеть не было, но сейчас ему стало не хватать этого. И вместе с тем молодой человек понимал, что мать в чем-то права. Та Мари принадлежала иному миру, и она осталась в нем. Кристиана обступали зримые образы, они влекли, будоражили воображение, заслоняли то, что прежде владело его душой. И все-таки, если бы его спросили, любит ли он Мари, нуждается ли в ней, он бы уверенно ответил: «Да!» Вскоре он смог, покинуть клинику, и они с матерью сняли скромную квартирку на правом берегу Сены. Кристиан окончательно выздоровел лишь к весне, и к тому времени у Шанталь почти закончились деньги. Но она ничего не говорила сыну, который был беспечен и весел. Нельзя сказать, что его обуревали дерзкие мечты, — то была просто радость жизни, легкомыслие, бездумное наслаждение каждым подаренным судьбою днем. Длившаяся восемь лет слепота отсекла его от прошлого, все кануло во тьму, и теперь, внезапно прозрев, Кристиан чувствовал себя заново родившимся, полным надежд и сил. — Как ты думаешь, мама, чем мне теперь заняться? Ведь нам нужно на что-то жить. Беда в том, что я ничего не умею… — произнес он как-то за утренним кофе. Но произнес шутливо, с улыбкой, и у Шанталь отлегло от сердца. — На острове осталось мое пианино, — промолвила она невпопад. — О, полно, мама! Мы купим новое — дай только срок! Женщина успокоилась: значит, он не тосковал о прошлом. И все же она спросила: — Ты не хочешь вернуться на Малые скалы? Он сразу сделался серьезным и смотрел куда-то вдаль, словно пытался разглядеть на горизонте призрак будущих времен. — Пожалуй, нет. Все там будет… напоминать о Мари. Хотя я бы хотел увидеть остров… Шанталь не выдержала: — Что могла бы дать тебе сейчас эта необразованная девушка, дикарка? К ее удивлению, он не возмутился, а задумчиво произнес: — Возможно, ты в чем-то права. И все же в ней была… глубина. А это самое главное. — Тогда, на острове, тебе казалось, что в ней — вся твоя жизнь. Тебе и сейчас так кажется? — Не знаю. Я должен ее увидеть. — Она красивая девушка, если тебя это волнует, — сказала Шанталь. — Нет, — отвечал Кристиан, — дело не в красоте, а вот узнаю ли я в ней свою Мари, которую любил и люблю, несмотря ни на что… Они помолчали, потом Шанталь сказала: — Почему бы тебе не попробовать обратиться в какую-нибудь газету? Ты прочитал столько книг и умеешь осмысливать то, что тебя окружает. — Я не знаю жизни. И я никогда не писал статей. — Если что-то сложится в голове — я имею в виду образы, мысли, — перенести их на бумагу не так уж сложно. — Ты думаешь? Не уверен. И все же на другой день он вышел из дому и отправился в центр, туда, где в те времена располагались редакции крупнейших парижских газет. Утреннее солнце освещало берега Сены, здания, деревья, тротуары казались покрытыми золотистой пылью. Пестрые световые пятна напоминали рассыпанные золотые монеты. Ветер был прохладен и свеж, а стаи голубей взмывали над крышами, словно брызги белой пены. Образы острова… Они вторгались в его сознание, не видимые, но ощутимые, они царили в его душе и… причиняли боль. Кристиан решил, что никогда не вернется на родину Мари. Лучше жить настоящим. Он зашел в редакцию газеты «Старый и Новый свет» и спросил, нельзя ли получить какую-нибудь работу. — Нам нужен человек для сбора материала, — сказал редактор. Плата небольшая, но возможно повышение. Сейчас мы готовим статьи о парижском дне: проститутки, бродяги… Тема нелегкая. Изучите, сделайте наброски, и я посмотрю. Через три дня Кристиан принес готовую статью. Редактор начал читать и вскоре удивленно поднял на него прищуренные, внимательные глаза. Потом вновь пробежал статью. — Неплохо, — сказал он, дочитав до конца. — Прежде вы ничего не писали? — Нет. — Тем не менее вы успешно справились с заданием, — сказал месье Роншар, хотя вообще-то был скуп на похвалы. Вскоре Кристиан был принят в число постоянных сотрудников «Старого и Нового света» и стал неплохо зарабатывать. Его статьи пользовались успехом. Он постигал жизнь осторожно, пытаясь выхватить, выявить самую суть и явить ее читателям, как хорошо ограненный алмаз, как флакон духов, в котором сконцентрировался неповторимый, будоражащий воображение запах. Он был приветлив, скромен, казалось, лишен всякого тщеславия и быстро завоевал доверие и любовь коллег. А его мать, еще молодая и привлекательная женщина, любила гулять по набережной Сены и наслаждаться взглядами встречных мужчин — заинтересованными, но почтительными. Только одно настораживало Шанталь: Кристиан не делал ни малейших попыток познакомиться с девушками. Значит, он еще не забыл Мари. Но женщина верила, что время залечит его сердечную рану. Постепенно воспоминания об этой девушке потускнеют, а затем и вовсе исчезнут, как дым костра, как снег на ладони, как шелест листвы в тишине бескрайней ночи. Выйдя из тюрьмы, Мари впала в отчаяние. Она безуспешно пыталась найти работу — ее нигде не брали. Иногда девушка думала о возвращении на остров, однако страшилась огласки. Мир велик, но и достаточно тесен: если на острове узнают о ее прошлом, позор неминуем. И родителям, и сестре, и зятю придется покинуть родные края, а это для них страшнее смерти. Оставалось одно. Мари чувствовала, что публичный дом станет для нее чем-то вроде клетки для вольной птицы, посему она выбрала улицу. В тюрьме одна старуха, бывшая проститутка, дала ей несколько полезных советов. «Никогда не подходи к мужчинам сама и не предлагай себя откровенно и открыто. Иди с независимым, свободным видом, но при этом лови взгляды, соблазняй, играй. Заставь их желать тебя. Сними квартиру и приводи их туда, а к ним не ходи: так безопаснее и проще. Дай хозяину денег, и он тебя не выдаст. Еще лучше — найди постоянного покровителя: пусть сам наймет для тебя жилье. Туда, если будешь достаточно умной и ловкой, сможешь приводить и других мужчин. И никогда не задумывайся об их достоинствах и недостатках… Ничто в жизни не дается легко, нигде не обойтись без потерь. Хочешь выжить — учись, а не плачь». Мари сняла маленькую квартирку на улице Манжоль и приводила туда клиентов. Постепенно она стала чуять облавы, с первого взгляда распознавать тех мужчин, что способны обмануть и не заплатить обещанного. Научилась налаживать отношения с другими девушками. Мари постигла науку ласкающей вежливости, тайны взгляда, притворно жгучего огня прикосновений. Главное — не думать о чувствах. Она жила, не замечая времени. Когда становилось совсем горько, Мари пила вино или коньяк, и это отчасти помогало. И все же воспоминания о Кристиане жгли сердце Мари. Однажды случилось то, имя чему — неизбежность. Как-то утром, проходя по набережной Сены, Мари заметила человека, очень похожего на Кристиана. Он шел уверенной походкой, потому она сомневалась до последней минуты. Страшась ошибки, пошла следом. Молодой человек вошел в солидное здание, где, как возвещала вывеска, располагалась редакция газеты «Старый и Новый свет». Немного помедлив, девушка поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Она искренне улыбнулась людям в приемной, и ей позволили пройти дальше. Мари не сказала им, кого ищет, просто попросила разрешения войти в другие комнаты. Она путешествовала по редакции, глядя на людей и словно никого не видя, не отвечая на вопросы, пока в одной из комнат не обнаружила того, кого искала, казалось, целую жизнь. Кристиан был один. Он сидел за заваленным бумагами столом и — смотрел на Мари яркими, ясными, серо-голубыми глазами, в которых отражалась Вечность. На нем была белая рубашка из французского набивного батиста и темно-синий сюртук с шелковой обшивкой по воротнику и лацканам — крик моды в тот сезон. И у него слегка изменилась прическа: столичная жизнь требовала большей строгости, чем жизнь на острове, когда волнистые волосы Кристиана трепал вольный ветер. Мари стояла перед ним, и в ее взгляде были нежность, потрясение, радость. И она ощущала непонятное ей самой сострадание. Все время, пока она молчала, ее глаза не отрывались от его лица; ей казалось волшебством видеть его взгляд: чудилось, будто ее душу пронзает ослепительный блеск, сходный с сиянием огромной звезды. Девушка понимала, что Кристиан не мог узнать ее, но он умел чувствовать — это Мари запомнила навсегда. Он чутко воспринимал все то, что невозможно увидеть, он тонко улавливал суть. Нельзя сказать, что Мари была вызывающе одета, просто вряд ли Кристиан мог представить ее в таком виде: в черном бархатном жакете «зуав», отделанном шелковой тесьмой, в белой блузе и юбке темно-синего шелкового муара с фестонами цвета янтаря. Спереди лоб девушки по моде того времени закрывала пышно завитая накладная челка, сзади волосы ниспадали каскадом упругих локонов. Это сооружение венчал романтический головной убор — шляпка из итальянской соломки с широкими полями, украшенная лентами и цветами. На ногах красовались застегнутые на перламутровые пуговицы полусапожки. Легкий слой румян на щеках и, конечно, сладкий, вкрадчивый аромат духов. Только так можно поймать на удочку приличных и щедрых мужчин! Трудно узнать человека, который вдруг перестал походить на самого себя… Мари стояла перед ним, содрогаясь от стыда и горечи, ощущая, как что-то придавливает ее к земле, чувствуя, что вот-вот прорвутся и потекут слезы. — Что вам угодно, мадемуазель? — по-прежнему глядя на нее, как на чужую, спросил Кристиан. «Это же я!» — хотела крикнуть Мари, но вместо этого произнесла сдавленным голосом: — Простите, я хотела узнать, работает ли здесь мсье… Луи Гимар? Имя зятя было единственным, какое пришло ей на ум. Кристиан нахмурился. (О, неужели даже звук ее голоса не пробудил в нем никаких воспоминаний и чувств?!) — Нет, мадемуазель, я не слышал такого имени. Но я работаю здесь недавно, потому вам лучше спросить у кого-то другого. И улыбнулся вежливо, но холодно. — Простите, — пробормотала Мари и выбежала из комнаты. Выйдя на улицу, она пошла, пошатываясь как пьяная. Признаться, она надеялась, что Кристиан выскочит следом, схватит ее за плечи и, развернув к себе, воскликнет с выражением неверия в счастье: «Мари, это ты?! Как же я не узнал тебя сразу!» И она обретет в его объятиях то, что мечтала обрести так долго и, казалось, навсегда потеряла. Мари не задавала себе вопроса, смогла бы она рассказать ему всю правду, сейчас ее волновало другое. Если им не быть вместе, все рухнет, яд жизни отравит ее душу, отчаяние сдавит сердце тяжелой рукой. Кристиан не вышел, и, немного подумав, Мари решила, что была не права: нужно было сказать ему, кто она такая, и он бы все вспомнил — ведь их связывает невидимая нить, которую не так-то просто разорвать. Мари принялась терпеливо ждать. Наконец он вышел из подъезда, и… Тут молодую женщину настиг новый удар: Кристиан был не один. Рядом с ним шла девушка, они о чем-то говорили и улыбались друг другу. Было видно, что девушка ему нравится. И все же Мари пошла следом. Девушку звали Аннабель Роншар, и она была дочерью главного редактора «Старого и Нового света». Она часто заходила к отцу; с Кристианом была знакома, но только сегодня он решил ее проводить. Аннабель исполнилось восемнадцать, она была хрупкая, белокурая — воплощенная невинность, но при этом истинная парижанка: задорный блеск в глазах, простодушная и вместе с тем соблазнительная улыбка. На девушке было платье кремового шелка с оборками, окаймленными черным бархатом, и украшенный розами белый капор с длинными муслиновыми лентами. На маленьких ножках — туфельки с полосками из белой репсовой ленты и черно-белыми атласными бантами. Кристиан и Аннабель остановились возле красивого дома с большим садом, и молодой человек продолжал говорить, а потом говорила девушка, и их взгляды были выразительны и светлы. Мари стояла на другой стороне улицы. Она, конечно, поняла, что не посмеет подойти к Кристиану: ей не по силам тягаться с его спутницей, с этой легкой и светлой, словно солнечный луч, девушкой с изумительно чистыми, сияющими глазами. Между ними — пропасть, на дне которой похоронено нечто такое, чего она, Мари, не сумеет воскресить ни ложью, ни раскаянием, ни… даже любовью. Мари повернулась и пошла прочь. В тот день она впервые по-настоящему напилась. И решила, что «отпустит» Кристиана без объяснений, признаний и последнего прощания. Он так сильно стремился вырваться из плена окружавшего его продажного мира, что не заслуживает того, чтобы продолжать нести это бремя. Она уйдет с его дороги и пойдет по своей — безрадостной, страшной, скользкой и безнадежной. На следующий день Мари получила письмо от сестры. Остров Большие скалы, 3 мая 1870 г. Здравствуй, дорогая Мари! Я получила твое письмо; оно шло довольно долго, видно, где-то задержалось. Весна в наших краях выдалась ветреной, дождливой, так что хороших уловов пока мало, зато трава выросла высокая и сочная, как никогда. Зима была суровая, все время штормило. Иногда мне становилось страшно, что мы живем так близко от океана: того и гляди, смоет волнами! Напишу тебе про Талассу. Она уже твердо стоит на ножках и начала говорить. Меня называет мамой; я не стала ей запрещать, ведь она еще слишком мала, и ей трудно что-либо объяснить. Когда ты вернешься, мы скажем ей правду, хотя я так привязалась к девочке, что не представляю, как с нею расстанусь. Ты уже, верно, не помнишь, как она выглядит, тем более что она подросла. Мне кажется, она похожа на тебя. И, что удивительно, совсем не боится воды: истинная дочь моря. Луи здоров, и родители тоже — они просто обожают Талассу. Отец привык считать ее моей дочерью. Мама скучает по тебе и вместе с Луи передает тебе привет и пожелание здоровья и счастья. Надеюсь, ты довольна своей жизнью? Все очень удивляются, когда узнают, что ты живешь в Париже. По нашим меркам, до него высоко и далеко, почта как до Господа Бога. Твоя любящая сестра Корали. Мари закончила читать и уронила бумагу. Между строк искреннего, бесхитростного письма сестры она прочитала свой приговор. Она рыдала, вспоминая шум волн, — вечную музыку острова, шуршание листвы, хруст ветвей терновника под ногами, волшебный полет среброкрылых чаек, когда кажется, будто птицы подвешены к небесной твердыне на невидимых ниточках. Вспоминала мгновения, когда на рассвете море слабо поблескивает, зажженное умирающей луной, со стороны пустошей струится невесомый туман, а в открытое окно врывается свежий воздух с запахами клевера, душицы, вереска или дрока. Потом Мари отняла руки от лица и оглядела свою комнату с запыленным оконцем, с запятнанными обоями, с выцветшим ковром на полу, обставленную гнутой мебелью красного дерева с неизменным высоким зеркалом и большой кроватью, предназначенной для чего угодно, кроме того, чтобы спокойно и сладко спать в объятиях любимого человека. Молодая женщина почувствовала, что задыхается в этих стенах. Это был чужой и враждебный ей мир. Как она попала сюда?! Внезапно в глазах Мари, секунду назад тусклых, как замутненное стекло, вспыхнуло глубокое и страшное зарево — отсвет пожара, охватившего ее душу. Она ненавидела мужчин, всех мужчин: вытворяя все это, она хотя бы притворялась, а вот они приходили сюда, чтобы стать самими собой! Больше она не станет притворяться и покажет судьбе когти. Она немедленно уедет из Парижа. Наплевать на сплетни, косые взгляды и слухи — она станет жить одна и сама будет воспитывать дочь. К сожалению, эти планы не осуществились: 19 июля 1870 года началась Франко-прусская война. В городе было объявлено военное положение, и Мари не смогла получить документы на выезд. Суть конфликта заключалась в стремлении Франции сохранить собственную гегемонию в Европе и тем самым воспрепятствовать объединению Германии, но для Мари это мало что значило. Она думала только о собственном будущем и о судьбе своей дочери. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава 1 31 октября 1870 года. Свинцовые тучи исполосовали небо, сыпал беззвучный, мелкий дождик. Все вокруг пропиталось сыростью. Жавшиеся к домам редкие прохожие напоминали отпечатавшиеся на серых стенах темные тени. Шанталь быстро шла по пустынной улице в сторону Гревской площади, куда с раннего утра сбегался народ. Прежде Шанталь существовала вне политических событий, но теперь благодаря тому, что ее сын работал в газете, она интересовалась новостями. Кристиан приходил поздно вечером, подавленный, и выкладывал последние новости. Стремительное развитие военных действий, страшное поражение французов при Седане и, наконец, осада Парижа пруссаками. Ошеломленная градом событий, Шанталь не имела ни способностей, ни сил разбираться в причинах происходящего. Но, подобно многим парижанам, ощущала ледяное дыхание войны. Запасы светильного газа заканчивались, и вечерами многие улицы были погружены во мрак, топлива осталось мало, а впереди была зима. Хлебный паек составлял менее фунта в сутки. Шанталь взглянула на серое, без просвета, небо. Она вышла без зонта, и теперь ее одежда промокла, а с полей шляпки капала вода. Женщина просидела дома несколько дней, не решаясь выходить, спускаясь лишь в лавку зеленщика да в пекарню на углу, но сегодня не выдержала и выскочила на улицу, едва заслышав далекие выстрелы. Шанталь с удивительным равнодушием переживала отсутствие достаточного количества еды, хорошей одежды, тепла. Если становилось тоскливо, брала в руки книгу или играла на пианино. И с нетерпением ждала возвращения Кристиана, а когда он приходил, всякий раз с радостью убеждалась в том, как сильно он изменился. Кристиан стал правой рукой главного редактора «Старого и Нового света» и продолжал встречаться с Аннабель Роншар. Хотя их отношения можно было назвать приятельскими, Шанталь не теряла надежды на то, что все закончится свадьбой. А главное, вот уже несколько месяцев Кристиан не вспоминал девушку по имени Мари — по крайней мере, вслух. Шанталь ускорила шаг, теперь она почти бежала, одной рукой придерживая шляпку, другой — подол платья. Вскоре женщина очутилась на площади перед ратушей, где заседало правительство. Дождь усилился, это был уже настоящий ливень, но даже он не мог разогнать огромную толпу. Слышались возгласы: «Война до победы!», «Париж не сдавать!» — и требования отставки правительства. Испуганно оглядев огромную толпу на площади, Шанталь решила повернуть назад. Вдруг раздались выстрелы, и женщина вздрогнула: сейчас начнется паника, толпа двинется навстречу черной стеной и неминуемо раздавит ее. Шанталь показалась себе самой перышком на ветру, песчинкой в центре гигантского смерча. Кто-то в самом деле побежал, но большинство людей осталось на месте. Толпа глухо роптала, а звуки выстрелов разносились над площадью зыбким эхом, они резали слух и заставляли вздрагивать сердце. Неожиданно мужчина, что случайно очутился рядом с Шанталь, вскрикнул и схватился руками за голову. По его лицу потекла кровь. Вероятно, его задела шальная пуля; незнакомец не упал — по-видимому, рана не была серьезной. Но он ничего не видел: кровь заливала ему глаза. Никто из стоявших неподалеку людей не бросился ему на помощь и, казалось, даже не обратил внимания на случившееся. И только Шанталь, не задумываясь, быстро схватила его за локоть, чтобы поддержать, и одновременно сунула ему в руку платок. — Вот, возьмите. Держитесь за меня. — Спасибо, — произнес он, не теряя хладнокровия. — Думаю, меня просто поцарапало, вот и все. — Все равно вам нужно сделать перевязку. Идемте, я вас провожу. — Спасибо, — повторил мужчина, прикладывая платок ко лбу. Они медленно и осторожно выбрались из толпы. На вид незнакомцу было за сорок; одет хотя и скромно, но несравненно лучше, чем собравшиеся на площади — в основном ремесленники и фабричные рабочие. Его облику был свойствен неуловимый аристократизм. Шанталь сразу это почувствовала и удивилась: что мог делать здесь такой господин? Неподалеку находился госпиталь, и они пошли туда. Оказалось, пролетевшая мимо пуля лишь разорвала кожу; тем не менее после перевязки спутнику Шанталь велели немного посидеть в вестибюле. — Присядьте и вы, — попросил он женщину. Она послушно села. Он внимательно смотрел на нее. Теперь Шанталь видела, что у него весьма привлекательное лицо, спокойный, вдумчивый взгляд. В его внешности было что-то странно знакомое, только женщина пока не могла понять, что именно. — Я хотел бы знать, как зовут мою спасительницу, — мягко произнес он. — Я вас не спасала, — возразила женщина. — Вы мне помогли, — веско произнес он. — Именно вы, а не кто-то другой. — У меня два имени, — чуть подумав, сказала она. — Шанталь и Люси. Выбирайте любое. — Мне больше нравится Люси. Женщина улыбнулась: — Тогда зовите меня так. Мужчина тоже улыбнулся: — Хорошо. Только не говорите, что вы замужем! Она приподняла брови: — А что вы хотите услышать? — Что вы одиноки и свободны. Голубые глаза Шанталь чуть заметно искрились — казалось, в них поблескивают маленькие звездочки. — Я свободна, но не одинока. У меня взрослый сын. — Она вспомнила о Кристиане и вскочила. — Простите, я должна идти! Мужчина тоже поднялся. — Полагаю, будет разумно, если теперь я провожу вас. В Париже неспокойно. Давайте наймем фиакр. Где вы живете? — Мне нужно не домой, а в редакцию газеты «Старый и Новый свет». — Она назвала адрес и прибавила: — Там служит мой сын. — Хорошо, едем. Когда они выходили из здания госпиталя, Шанталь сказала: — Простите, я не спросила вашего имени. — Меня зовут Александр. Через мгновение они оказались на улице. Когда переходили дорогу, Александр взял Шанталь за руку. Женщина прислушалась к себе. Она все еще слишком трезво оценивала каждый свой шаг. Ее рука, лежавшая в руке почти незнакомого мужчины, слегка дрогнула. — Я передумала, — сказала она. — Лучше вернусь домой. Не буду мешать сыну, он сам о себе позаботится. Александр серьезно кивнул. — Это близко, — прибавила женщина, — можно дойти пешком. — Значит, пойдем пешком. Шанталь остановилась. — Не нужно меня провожать. — На улице неспокойно. Я пойду с вами. — Вы ранены. — Вы сами знаете, Люси, что это пустяк. Когда он произнес это имя, женщина ощутила в душе приятное тепло и не стала возражать. Они пошли по залитому дождем городу. Иногда навстречу попадались люди в форме национальных гвардейцев. Многие дома казались покинутыми, лавки были закрыты. Все ждали, чем закончится блокада; на берегах Сены сооружались укрепления, и сотни людей круглые сутки не покидали своих постов. Шанталь невольно поежилась: — Неужели Париж может быть сдан?! — Лучше сдать его сейчас, — негромко, но твердо произнес Александр. Женщина посмотрела на него с изумлением: — Что вы такое говорите?! — Да. Пруссаки все равно возьмут его, не теперь, так через несколько месяцев, а сколько людей в Париже умрет от голода и холода? Население уже сейчас ест кошек, ворон и крыс, а что будет дальше? Впереди зима. Сдача Парижа не повлияет на ход войны, зато поможет сохранить жизни как мирных жителей, так и обороняющих город солдат. — А как же правительство? — спросила Шанталь. В это время они проходили мимо ярко освещенных окон кафе «Сенат». Гремела музыка; на тротуаре стояли сильно накрашенные, полупьяные проститутки. — Наше правительство, — сказал Александр, — как эти девки. Если пруссаки войдут в город, они начнут путаться с ними. Им все равно с кем, лишь бы платили. Щеки Шанталь побледнели. Она натянуто улыбнулась и осторожно произнесла: — Мужчины любят осуждать таких женщин, тогда как сами… — И неожиданно, вскинув голову, проговорила с некоторым вызовом: — Неужели вы никогда не посещали подобных заведений? Он неопределенно махнул рукой: — В студенческие годы чего не бывало… Хотя вообще-то я всегда презирал продажных женщин. — Где вы учились? — спросила Шанталь, чтобы сменить тему. — В Коллеж де Франс, — ответил Александр. «Значит, он человек совсем иного круга», — подумала женщина и поинтересовалась: — Вы постоянно живете в Париже? — Сейчас — да. — С вашей семьей? Он покачал головой: — Теперь у меня никого нет. Его ответ показался Шанталь несколько странным, но она ни о чем не спросила. Вскоре они подошли к дому, где Шанталь с Кристианом снимали квартиру. — Мы пришли, — сказала женщина. — Спасибо, что проводили. — Мы еще увидимся, Люси? Женщина представила, как выглядит: обвисшие от дождя поля шляпки, мокрые юбки, а в глазах — что-то пронзительно тоскливое. Подумать только, у нее не осталось даже воспоминаний, таких, какие она могла бы бережно хранить и лелеять в своем сердце! Пройдет с десяток лет, старость станет смывать краски с лица и срывать с души последний покров грез и желаний. — Нам не стоит видеться, — сказала она. Но он не собирался отступать. — А что вы делаете в свободное время, Люси? Она решила, что может ответить так же, как и он: — Теперь — читаю книги, музицирую. Александр улыбнулся: — Я очень люблю музыку. — Я тоже. Только боюсь, мне не хватает мастерства. Его карие глаза светились радостью. — О, бросьте! Я бы с удовольствием послушал. Шанталь молчала. — В такие времена лучше иметь побольше друзей. Меня вам нечего опасаться, у меня есть только один серьезный недостаток: я беден. Не скрою, раньше у меня были деньги, но теперь я разорен. Женщина тихо засмеялась: — Я тоже небогата. Мы вдвоем живем на жалованье сына, сбережений нет… — Вот видите, кое-что общее у нас уже есть. Когда они прощались, Александр сказал: — Не думайте обо мне плохо, Люси. Несмотря на свои слова, я буду защищать Париж в числе других безумцев… — Не сомневаюсь. Только будьте осторожны. Шанталь вернулась домой. В маленькой квартирке было темно и тихо. Она переоделась и немного посидела в кресле, потом неожиданно подошла к инструменту и взяла несколько аккордов. И тут же бросила, поняв, что не может играть. Сейчас музыка не могла спасти ее от мыслей о безрадостном будущем. Кристиан пришел поздно; он выглядел озабоченным и усталым. Шанталь пододвинула ему тарелку с мясным рагу и зеленым салатом, а потом налила чашку настоящего кофе, который выменяла на черном рынке на свое золотое кольцо. — Мы еще можем покупать мясо, мама? — Пока да. — Я слышал, фунт говяжьего филе стоит больше четырех франков. Шанталь беспечно пожала плечами. — Пора отказаться от всего этого, — сказал Кристиан. — Я не хочу, чтобы ты от чего-либо отказывался. — Для меня не так уж важно, ем я мясо или хлеб. Главное, чтобы ты была счастлива, мама. Счастлива? Она смотрела на своего сына: легкая светлая улыбка и глаза, прозрачные, как капли дождя, и такие же чистые. Он видел, он жил! — Да, я счастлива, — просто сказала женщина. Кристиан рассказал о восстании на Гревской площади и назначении Комитета общественного спасения. — Не думаю, что революционное правительство удержит власть, — сказал он. — Но это восстание наверняка сорвет переговоры Франции с Пруссией. — Сегодня я встретила человека, который сказал, что лучше сдать Париж: это поможет сохранить человеческие жизни. Пусть сапоги пруссаков будут ступать по нашим улицам, зато меньше людей умрет от голода и холода. Шанталь рассказала сыну об Александре и задумчиво прибавила: — Почему-то мне показалось, будто я его уже где-то видела или что мы и вовсе знакомы много лет. Кристиан внимательно посмотрел на мать, потом сказал: — Возможно, он прав. Быть может, стоит забыть о глупой гордости… — Мне кажется, я зря сижу дома, — заметила Шанталь. — Почему бы мне не поработать в госпитале? Так я смогу принести людям пользу в это нелегкое время. Кристиан протянул руку и коснулся ее плеча. — Будешь ли ты работать в госпитале или сидеть дома — неважно. Все равно ты ангел, мама. Шанталь грустно улыбнулась. — А как твоя личная жизнь? — спросила она. — Ты имеешь в виду нас с Аннабель? — Да. — Сейчас не время. Война. — В голосе Кристиана звучало встревожившее ее равнодушие. — Аннабель всего девятнадцать, она подождет. Я устал, пойду лягу. Спасибо за ужин. Он разделся и лег, но уснул не сразу, потому что на душе лежала какая-то тяжесть. Несмотря на суровые времена, жизнь Кристиана устроилась как нельзя лучше: он занимался делом, которое ему нравилось, мог содержать себя и мать, в него была влюблена прекрасная девушка. И главное — он видел. И все-таки в душе молодого человека жило нечто такое, что мешало поддаться опьянению настоящим. То были мысли о Мари. Была середина ноября. Все вокруг окутывал мягкий слоистый туман, облака казались подбитыми ватой. С начала месяца Шанталь три раза в неделю посещала ближайший госпиталь Красного Креста: помогала сестрам милосердия ухаживать за больными и ранеными. Рядом с ней трудились парижанки — и простолюдинки, и аристократки. Дамы без сожаления сняли браслеты и кольца, не жалея рук, щипали корпию и скатывали бинты. Горе, тревога, голод, страх уравняли всех. Шанталь понимала, почему парижане боятся сдачи города: отныне дворцы и соборы Парижа перестали быть неподвижными архитектурными конструкциями, они превратились в своего рода символы свободы, гордости, символы прежней, потерянной жизни. Шанталь шла по улице; ее обгоняли другие женщины, озабоченные и, как правило, одинаково одетые. В те дни скромность одежды даже обеспеченных дам граничила с бедностью. Суровые времена оттеснили куда-то мысли о нарядах и удовольствиях. Черные, темно-синие или темно-коричневые цвета оживляли лишь белоснежные крылатые чепцы сестер милосердия. Со шляпок многих женщин свисали траурные вуали. Не было слышно ни смеха, ни громких голосов. В танцевальных залах разместились госпитали. Больничный рацион был скуден, а потому женщины выбирали подопечных из числа раненых и приносили им суп, который варили дома, или какую-либо другую еду. Шанталь взялась опекать молодого тяжелораненого солдата, чисто по-женски пленившись его поступком на войне. Во время сражения при Бурже он был послан с разведкой, но на обратном пути наткнулся на пруссаков. Они стреляли в него и ранили, но, к счастью, ни одна из многочисленных ран не была смертельной. Каким-то чудом он добрался до своих и передал важные сведения. Узнав об этом, командование нашло возможность отправить его в Париж. Когда Шанталь завела речь о его подвиге, он сказал; — Нельзя судить о человеке по его поведению на войне. Там постоянно ощущаешь себя то ли пьяным, то ли безумным. Кажется, будто играешь в страшную игру. Быть смелым на войне — пустяки. Тут все продиктовано инстинктом самосохранения. Мирная жизнь — это совсем другое, она требует больше разума, больше мужества, не говоря уже о сердечной теплоте. Его слова очень понравились женщине, и она твердо решила помогать именно этому солдату. Шанталь знала, что он не вернется в армию, — у него была серьезно повреждена нога, но, как казалось женщине, куда больше его тревожило что-то другое. Ей было известно его имя — Эжен Орвиль, и она без колебаний обратилась к нему просто по имени: — Хотите, я напишу письмо, Эжен? — Кому? — Разве у вас нет родных? — Есть. Куча братьев и сестер, да и родители еще, должно быть, живы. Но что им писать? Мы слишком давно не виделись. — А больше никого? Он помедлил, словно не решаясь переступить запретную черту. — У меня была жена. Мы расстались — в основном по моей вине. В то время мы оба работали на фабрике. Я был недоволен своей жизнью, жена раздражала меня молчаливостью, равнодушием. Потом я случайно убил человека — это стало поводом для бегства. А она ждала ребенка. Каково ей пришлось потом? Ребенок наверняка умер: в таких условиях дети не выживали. Теперь я мечтаю о том, чтобы найти ее, хотя понимаю, что это невозможно. — Почему же нет? Можно обратиться в префектуру; по крайней мере, вам скажут, живет ли ваша жена в Париже. И если она… умерла, вы об этом тоже узнаете. — В самом деле? Что ж, тогда, конечно, я так и сделаю. А если мне скажут, что ее здесь нет, я поеду к ней на родину. — Сейчас война, — напомнила Шанталь. — Неважно, — твердо произнес он, — я получу пропуск и разрешение на выезд, чего бы мне это ни стоило. — Вы так сильно ее любите? Он глубоко вздохнул: — Я чувствую себя виноватым. Он замолчал, и женщина тоже ничего не прибавила. Ей нужно было спешить к другим раненым. Сегодня у Шанталь было особое настроение — вечером предстояла встреча с Александром, мысли о котором с некоторых пор немало занимали ее. Она ушла домой пораньше и шла по улице, не замечая ничего вокруг. Сегодня ее не огорчал ни вид потемневших грязных стен, ни потухшие взгляды сограждан. Вопреки сложившимся во время войны традициям Шанталь решила одеться хотя и скромно, но нарядно — почему-то ей казалось, что Александру это будет приятно. Она надела жесткий черный корсет на белой подкладке, широкую, плиссированную по краю юбку синего цвета, короткий жакет «гарибальди» с рукавами из тонкого материала, присобранными на запястьях, и отделанную бисером шляпку-каскетку. Они встретились после шести вечера, гуляли под напоминающим медное зеркало небом, и дворцы Парижа казались им золотыми якорями реального времени, чем-то по-настоящему ценным. Шанталь и Александр много говорили: женщине было легко и просто беседовать с ним. Она наслаждалась тем, что идет рядом с неглупым, привлекательным, добропорядочным мужчиной, в глазах которого читала восхищение собой. — Я живу неподалеку, — сказал Александр, когда они проходили мимо театра «Одеон». — Не хотите зайти? — Уже поздно. — Клянусь, я не собираюсь предлагать вам ничего, кроме разве что чашки чая. — Надеюсь, — с улыбкой сказала Шанталь. Она предположила, что в жилище Александра сможет приподнять завесу тайны, окутывающей его жизнь, и решила принять приглашение. Они поднялись по деревянной лестнице и вошли в скромную холостяцкую квартирку. Александр предложил Шанталь сесть на диван. — Три года назад, — начал он, — я женился. Впервые, хотя мне было уже за сорок. Женился на молодой девушке. Она происходила из хорошей, но обедневшей семьи. Конечно, я верил в то, что между нами существует взаимная любовь. А потом я поругался с отцом. Глупо, но виной тому были политические события. Отец изменил завещание, все досталось моему брату. К нему же ушла моя молодая жена. Мне осталось лишь небольшое количество акций, которые обесценились в начале войны. Что вы скажете об этом, Люси? Она смотрела на него в упор: — Хотите честно? — Да. — В вашей трагедии нет ничего необычного. Это можно пережить. Вы сильны и здоровы, и у вас нет никого, о ком вы должны заботиться. — Возможно, как раз это и плохо… — Вы не сказали, к чему стремились раньше, — промолвила Шанталь. — К чему? К тому, чтобы стать еще богаче, чтобы постоянно чувствовать себя успешным. — Он вздохнул: — Я сам виноват. Я выбрал жену за красоту, за молодость — как игрушку. Я не знал и не хотел знать, какой она человек. — Александр усмехнулся: — А ведь она не подала бы мне руки на Гревской площади, как это сделали вы! Шанталь беспокойно завозилась на диване. — Быть может, пойдем? — Вам не нравится мое жилище? — Дело не в этом… — Люси! Вы удивительно красивы. Александр взял руку женщины в свою и поцеловал, потом обнял Шанталь и мягко привлек к себе. Неожиданно она почувствовала влечение и удивилась. Иногда в публичном доме в пьяном угаре она ощущала что-то похожее на страсть, но тогда ее желание было смешано с жаждой денег, стремлением забыться; те мимолетные капризы тела не имели ничего общего с движениями души. Шанталь лежала в объятиях Александра, и они целовались, жадно и страстно, словно тайные любовники. Запретные, ласкающие прикосновения этого мужчины сводили Шанталь с ума. Она с радостью согласилась бы отдаться ему, более того — она желала этого. Впервые в жизни близость с мужчиной не унизила, а возвысила бы ее, но… А если потом он посадит ее в экипаж и сунет в руку пять франков — плату за доставленное удовольствие?! — Александр! — задыхаясь, прошептала Шанталь. — Вы обещали… К удивлению женщины, он сразу ее отпустил. — Простите, Люси. Когда я приглашал вас сюда, у меня правда не было таких намерений. Хотя теперь вы, конечно, мне не поверите. — Если б не верила, то не пошла бы к вам. Женщина встала. Александр поднялся вслед за нею. — Я собирался сказать вам это позднее, Люси, а теперь подумал: зачем ждать? Выходите за меня замуж! — Я… я вам не подхожу. Я простая женщина и даже не коренная парижанка. — О боже! Какое это имеет значение! Шанталь глубоко вздохнула: — Я… я должна разобраться в себе. Это так неожиданно… — Понимаю. Подумайте над моим предложением. Только, если можно, не слишком долго. Ведь сейчас война… Неизвестно, что может случиться со всеми нами. — Вы правы. Они спустились вниз и пошли по городу, озаренные приглушенным сиянием заходящего солнца. И, глядя на этот блеск и сияние казавшегося нереальным мира, Шанталь неожиданно почувствовала себя обнаженной и беззащитной перед своими чувствами. Сейчас в этом городе властвовал призрак свободы, а в ее сердце жил призрак счастья. Она чувствовала себя счастливой, всего лишь прикоснувшись к грезам, а если бы они сбылись… Выйти замуж за этого человека, любить друг друга — как это было бы замечательно! Для Люси. Для Шанталь это несбыточная мечта. Глава 2 В какой-то момент Эжену почудилось, что он вступил в некое таинственное царство, существующее далеко за пределами того мира, какой он только что покинул, живущее своей неведомой, непостижимой жизнью. Вдали возник силуэт острова — его омываемые холодными водами, напоминающие шершавые бока гигантского животного скалистые берега. Эжену казалось, будто он уже различает незамысловатый пейзаж деревеньки: купы деревьев, крошечные домики, переплетение изгородей, прихотливо вьющиеся тропинки. Пусть здесь все убого и дико, береговые постройки изъедены морской солью и разрушены волнами. Главное — в характерах живущих здесь людей, чьи сердца — не подвергшаяся разграблению сокровищница. Он не знал, зачем приехал в эти края. То ли в самом деле надеялся что-либо услышать о Мари, то ли потому, что ему просто некуда было деваться. Он добрался сюда с большим трудом, пробираясь, как вор, по оккупированной территории, по которой до него словно смерч прошел. Опустевшие дороги, выжженные деревни, испуганные, подавленные мирные жители, тысячи могил — казалось, земля Франции окутана невидимым саваном. Перед глазами Эжена вновь и вновь вставали картины войны, войны, во время которой он познал страх, отчаяние и надежду человека, находящегося на краю гибели. Выйдя из госпиталя, Эжен, как советовала Шанталь, обратился в префектуру Парижа и был ошеломлен полученными сведениями: оказалось, Мари Орвиль, урожденная Мелен, зарегистрирована как проститутка! — И где мне ее искать? — растерянно произнес Эжен. — Неизвестно. Для них вся улица дом родной! — ответил пристав. — Но она жива? — Кто знает! Сейчас такое время — каждый день умирают сотни людей! У полиции хватает дел и кроме того, чтобы заниматься продажными девками. — Я ее муж, — сделав над собой усилие, произнес Эжен. — Я был на войне, а ей, видно, пришлось несладко… Скажите, ее могут снять с учета? — Да, если вы подтвердите, что она больше не занимается проституцией и имеет средства к существованию. Но для этого вы должны ее найти. Дело в том, что в данное время Мари Орвиль пребывает в статусе пропавшей без вести. Больше ему ничего не удалось узнать, и он приложил все силы к тому, чтобы уехать из Парижа. У Эжена оставалась слабая надежда, что Мари поддерживает связь со своими родными. Кажется, у нее была сестра… Осуждать Мари Эжен не мог. Вероятно, у нее просто не было иного выхода. Нищета, одиночество, смерть ребенка… В том, что ребенок, которого она должна была родить, умер, Эжен нисколько не сомневался. Он ступил на берег Больших скал. Кругом было безлюдно, и Эжен пошел наверх, туда, где виднелись дома. Он увидел поблекшие от морской соли стены жилищ и ржавчину на решетчатых оградах. Вокруг не было ни души. Эжен присел на скамью возле первого же дома и принялся смотреть вдаль. С океана наползала серая осенняя мгла, напоминающая мутное стекло. Из дома вышла женщина и направилась нему. Возможно, она шла по своим делам. Или увидела Эжена из окна и решила узнать, зачем он пожаловал в ее владения. Она нерешительно остановилась неподалеку: — Здравствуйте, сударь. Вы кого-то ищете? Эжен взглянул на нее. Простое черное платье, гладко причесанные темные волосы. Печальные серые глаза. Она выглядела слегка растерянной, но при этом в ней чувствовались стержень, некая закаленность жизнью. Островитянка. На вид ей было лет тридцать. Не молоденькая, но еще не поблекла… Внезапно Эжен ощутил сильную усталость. Собственно, кого он ищет и куда ему идти? — Здравствуйте, — ответил он и попросил: — Не дадите воды? Не говоря ни слова, женщина повернулась и пошла в дом, а через минуту вернулась с кружкой в руке: — Возьмите. — Спасибо. Она стояла и ждала, не задавая никаких вопросов. Тогда Эжен спросил сам: — Прежде здесь добывали камень. А сейчас? — Сейчас нет. Сейчас война, и всех мужчин отправили на фронт. — Странно, — заметил Эжен, — я полагал, ваш мир отрезан от общей жизни. Женщина покачала головой: — Нет. Моего мужа убили на войне. Еще в августе. — Сочувствую, мадам. — А вы откуда? — спросила она. — Сейчас — из Парижа. — Из Парижа?! И как там сейчас? — Голод, холод. Умирает много людей. Все ждут, будет сдан Париж или нет. Хотя, по-моему, разницы уже нет. — Почему нас победили? — прошептала женщина. Эжен невольно поморщился. Он слышал много рассуждений — о численном превосходстве противника, о продажности правительства, о стратегии и тактике, о слабости духа французских войск. Так рассуждали те, кто не был на войне. — Ружья, — сказал он, — знаменитые «игольчатые ружья». Немецкие заряжаются с казенной части, а французские — со ствола. Зарядить французские ружья можно только стоя, а немецкие — и лежа. Это огромное преимущество. Тот, кто стоит, становится мишенью. — Я в этом ничего не понимаю, — тихо произнесла женщина. Она села рядом, и Эжен видел ее изящную тонкую шею, туго обтянутую высоким стоячим воротничком черного платья. Волосы тоже были черные и блестящие. А глаза — светлые и прозрачные, как родниковая вода. От нее веяло чем-то милым сердцу, щемящим и нежным. — У меня в Париже сестра. Вот уже несколько месяцев я ничего о ней не знаю. Зимой получила последнее письмо — и все. Эжен словно почувствовал толчок. — Сестра?! — Да, моя младшая сестра Мари. Мари Мелен. В следующее мгновение Эжен был готов выложить ей все, но почему-то сдержался. И не пожалел, потому что женщина сказала: — Муж бросил ее, когда она ждала ребенка. Потом Мари ненадолго приезжала сюда. А потом уехала обратно в Париж. — А ребенок? — Голос Эжена дрожал. — Почему вы спрашиваете, сударь? — Я вас понимаю. Во время войны многие разлучились со своими родными. Она замерла, ничего не говоря, и вместе с ним смотрела вдаль. В затянутом дымкой осеннем свете берега Больших скал выглядели как опустевшее поле битвы. — Письма могут теряться, — сказал Эжен, пытаясь утешить собеседницу. — Да, вы правы, — ответила она и прибавила: — Я пойду. В доме спит моя дочь, возможно, она проснулась… Женщина встала, и, когда она уже вошла в калитку, Эжен окликнул: — Сударыня! Не сдадите ли вы мне комнату? Я заплачу сколько смогу. Ведь вам, наверное, нужны деньги? Да вдобавок помогу по хозяйству. — И он кивнул на покосившуюся изгородь. Женщина остановилась. В ее лице промелькнула тень сомнения, но она твердо произнесла: — Не могу, сударь. Если я, одинокая женщина, впущу в дом мужчину, пойдут сплетни. А это мне совсем не нужно. — Что ж, понимаю. Всего вам хорошего. Он встал и пошел прочь от дома. Женщина смотрела ему вслед. Только теперь она увидела, что он хромает, и прикусила губу. — Постойте… Эжен обернулся. — Вы… Заметив направление ее взгляда, он горько усмехнулся. — Я тоже воевал. Представьте, раньше был совершенно здоров, а теперь… — И посмотрел ей в глаза. Женщина невольно вспыхнула. Да, он хромал и выглядел изможденным и усталым, но он был молод, вероятно, моложе ее, и красив своеобразной мужской красотой. Ни в коем случае нельзя впускать его в дом — по деревне неминуемо поползут слухи! Неожиданно Корали вспомнила день похорон своего мужа, Луи Гимара. Глядя на его застывшие черты, Корали искала оправдание своей бесчувственности и не находила. Окружающие считали, что молодая вдова оцепенела от горя, хотя на самом деле она думала лишь о трудностях, что ждали ее впереди. А ведь Луи был хорошим, добрым человеком, и они неплохо жили… Однако были вещи, о которых Корали не могла с ним говорить. Иногда ей, совсем как Мари, хотелось сделать что-то не так, пойти наперекор чужой воле. Но в отличие от сестры она была куда более робкой и тихой, и мечты были похоронены в ее душе точно в глубоком колодце. — Хорошо… я сдам вам комнату. Помощь приму, но денег брать не стану, даже не предлагайте. Эжен улыбнулся: — Сказать по правде, денег у меня совсем мало. Да и идти некуда, — сказал он, потом спросил: — Как вас зовут? — Корали Гимар. — А меня Эжен. — И, запнувшись, он закончил: Эжен… Сулье. Это была фамилия его полкового командира. Эжен не хотел раскрывать женщине правды. Во всяком случае, пока. Они вошли в дом. Корали поспешила к дочери. Через некоторое время она вышла с ребенком. На вид девочке было года два: начинающие темнеть волосы, нежное личико, большие серо-синие глаза. У Эжена защемило сердце. Интересно, с каких пор он стал таким чувствительным? — Ваша дочь? Как ее зовут? — Таласса. — Необычное имя. — По-гречески это значит «море», — пояснила Кора. — Надо же! — удивился Эжен. — Звучит красиво. — Вы, наверное, хотите есть, — сказала Кора, спуская ребенка с рук. — Я сейчас накрою на стол. Эжен сел и принялся следить за ее движениями, потом стал разглядывать комнату. Потертая материя скромного диванчика, простенькие занавески, тепло камина, скрип половиц, подвижные тени — чудесная декорация полного смысла человеческого существования. Готовить еду, мыть посуду, стирать белье, воспитывать ребенка — разве это не прекрасно? Эжен сильно проголодался и с удовольствием съел все, что приготовила Кора. Потом заметил: — А в Париже хлеб из соломы, глины да высевок овса! В глазах Корали блеснули слезы, она в волнении сжала руки. — Бедная Мари! Ее возглас отрезвил Эжена, он почувствовал неловкость, как будто проник в этот дом обманом. — Должно быть, вам тяжело жить без мужа? — произнес он, чтобы сменить тему разговора. — Да, — просто сказала Кора, — нас кормит океан, а женщине сложно справляться с лодкой и сетями. У моего мужа было накоплено немного денег, на них я сейчас и живу. После ужина она провела Эжена в маленькую комнатку и промолвила: — Располагайтесь и отдыхайте, — после чего нерешительно спросила: — А вы сюда… насовсем? Когда я впервые вас увидела, мне показалось, вы кого-то ищете. Эжен замер. Переплетение света и тени на полу, потолке и стенах, напоминающее ажурное покрывало, старомодная мебель, милые лоскутные коврики… Если бы его дом был таким… — Я никого не ищу, Корали. До войны я работал здесь, в каменоломне, и запомнил этот край как самое тихое место на земле. Вот и вернулся на остров. А останусь или нет, пока не знаю. Неслышно повернувшись, Кора вышла из комнат. Прошла неделя, потом другая. Эжену нравилось жить на острове. Днем он помогал Коре: чинил постройки, колол дрова, выполнял любую другую работу. По вечерам он беседовал с женщиной; ее речи были рассудительны и разумны, хотя вообще она говорила мало и почти не поднимала глаз от шитья. Как-то раз она спросила, была ли у него семья, и он ответил отрицательно. Разумеется, Коре пришлось вынести косые взгляды, насмешливые и подозрительные расспросы окружающих. Она не стала смущаться и краснеть и сказала правду, глядя на собеседников прямым и честным взглядом. Как ни странно, это сразу заставляло их замолкать. Женщина боялась только одного: что, если в ближайшее время ее навестят родители? Как она объяснит, что в доме чужой мужчина? Корали было приятно общество Эжена, в его присутствии она ощущала какую-то особую защищенность, а Эжен, в свою очередь, боялся разрушить это хрупкое доверие и потому старался держаться ненавязчиво и скромно. Ему нравилась Таласса, но он не знал, как обращаться с детьми, и потому ни разу не подозвал ее к себе и не сказал ей ни слова. Хотя, случалось, его посещали грустные мысли о том, что у него могла бы быть такая же прелестная дочь. Если небо прояснялось и ветер стихал, Корали и Эжен садились на ту самую скамейку, где впервые встретились, и смотрели на океан. Возле них играла Таласса, а над головой, порхая, как бабочки, кружились осенние листья. Однажды Эжен спросил Корали: — Вам никогда не хотелось уехать с острова? Она удивленно посмотрела на него: — Навсегда — нет. — Почему? — А зачем? Я хорошо знаю здешних людей, и мне по душе все, к чему я привыкла с детства. Я никогда не пыталась изменить судьбу, которую дал мне Бог. Эжену понравился ее бесхитростный ответ, и он вновь почувствовал нежность к этой строгой и в то же время трогательно наивной женщине. — Когда наступит весна, мы съездим на материк и купим вам красивое платье и шляпку, Корали! — произнес он в неожиданном порыве. — Зачем? Я не могу носить других платьев, ведь я вдова. И потом все наши женщины одеваются очень скромно. — Траур не может длиться вечно. Вам нужна хорошая одежда, вы очень красивы! Кора покраснела и опустила глаза. Потом вскочила и направилась в дом. В эту ночь она не спала и думала. Понимая, чем все может закончиться, Корали начинала бояться и себя, и Эжена, который спал в соседней комнате. Она не представляла, что он может самовольно к ней прийти, и вместе с тем с ужасом признавалась себе, что ей этого хочется. Кора вышла замуж без любви, и никто никогда не глядел на нее с восхищением, никто не называл ее красивой. Эжен понравился ей сразу, как только она его увидела, но между ее желаниями и реальностью стояло общественное мнение, память о муже и многое другое. Вскоре женщина услышала гром и встала взглянуть на погоду. Начиналась гроза: высоко над головой, откуда еще недавно лился мирный лунный свет и ярко сияли ожерелья созвездий, теперь гремел гром, а беспросветную тьму разрывали стрелы молний. Молния ударила в стоявшее неподалеку старое сухое дерево, и оно заполыхало, взметнув сноп искр. Ослепленная и оглушенная Кора быстро перекрестилась, а открыв глаза, увидела красные языки пламени, пробивавшиеся над крышей сарая. Женщина бросилась в дом: — Эжен! Скорее! Пожар! Он мигом выскочил наружу и, взглянув на красное зарево, устремился к цистернам с водой. Корали побежала следом за ним. Лицо женщины было бледно от ужаса — в сарае находилось сено, и пожар мог легко перекинуться на дом. И все-таки она не растерялась и вместе с Эженом то заливала огонь водой, то рубила топором полыхавшие пламенем доски. А потом на помощь подоспели соседи. Пожар удалось потушить. Эжен и Корали вошли в дом. Удостоверившись, что ребенок не проснулся, женщина вернулась в комнату, где сидел Эжен. — Я ни за что не справилась бы одна, — сказала она. Подол платья Коры был прожжен случайно упавшей искрой, от одежды Эжена тоже пахло гарью. Прошло немного времени, и в окна снова лился лунный свет. Тени от оконных рам лежали на полу большими черными крестами. За стенами дома шумели деревья. Глаза Корали сияли во тьме, словно капли светлого вина. — Вы не уедете? Останетесь здесь? — с надеждой спросила она. Эжен немного помолчал. Он вслушивался в тишину. Какой удивительный край… Кажется, жизнь будет продолжаться вечно, и ничто в ней не изменится, несмотря на пожары и бури, ветры и шторма. — Если вы меня не прогоните, я останусь навсегда. — Не прогоню. Эжен порывисто обнял женщину и принялся гладить ее волосы. Кора не возражала, когда Эжен стал ее раздевать. Более того, она сама помогала ему. Потом он отнес ее на кровать, и то, что до сих пор вызывало у нее только недоумение, чувство неловкости и стыда, теперь воспламеняло кровь и пробуждало неведомые прежде, пьянящие ощущения. Корали не думала о будущем, не тревожилась о последствиях. Ей было хорошо здесь и сейчас. Остальное не имело значения. Однако дневной свет пробудил в ней прежние чувства и опасения. Утром, когда они с Эженом пошли взглянуть на последствия пожара, она сказала: — Теперь ты, наверное, считаешь меня падшей женщиной? Эжен от души рассмеялся: — Тебя?! Корали! Да ты чиста, как слезы ангелов! — Он приподнял ее голову за подбородок и заглянул в глаза: — По большому счету, мне неважно, кто ты. Я люблю тебя, и этим все сказано. Женщина затаила дыхание. — Ты меня… любишь? Над крышей сарая поднимался чуть заметный голубоватый дымок, похожий на дым жертвенника. Над головой медленно плыли облака, напоминающие охапки белого пушистого снега. — Да, люблю и мечтаю о том, чтобы и ты сказала мне то же самое. На мгновение она оробела от тайного восторга, а затем прошептала: — Да, я люблю, люблю тебя, Эжен! Они сомкнули объятия, задыхаясь от сумасшедшего счастья, которое подарила им судьба. Весь день Эжен был беспечен и весел, а глаза Коры сияли ярким, почти мистическим светом. Но с наступлением вечера оба почувствовали неловкость. Окна комнаты выходили на океан. Свинцово-серый, огромный, он выглядел торжественным, неподвижным. Отсюда не было видно ни черных расселин скал, ни брызг прибоя — все застыло, словно во сне. Корали уложила ребенка, потом медленно убрала со стола. Что скажет или сделает Эжен? Ей хотелось, чтобы повторилось то, что произошло между ними прошлой ночью, и она не узнавала себя. Когда дело касалось Луи, подобные отношения были для нее всего лишь уступкой его желанию. — Я останусь у тебя, Кора? — спросил Эжен. Корали смущенно кивнула, скрывая радость. Они легли в постель и нетерпеливо прильнули друг к другу. Стыд исчез, осталось непередаваемое блаженство близости, желание дарить друг другу радость. С тех пор они были счастливы, хотя иной раз Эжен ощущал внутренний холодок: ведь Кора не знала правды. Рано или поздно ему придется признаться в том, что он был мужем ее сестры. Когда Эжен думал о Мари, ему теперь почему-то казалось, что она умерла. Такие мысли все чаще посещали теперь и Кору. Прошел месяц. Наступила зима. По утрам от покрытой инеем земли исходило слабое жемчужное сияние. Океан бурлил — круглые сутки слышался его рокот и угрожающие всплески. Эжен строил планы на будущее. Он говорил Коре, что займется промыслом рыбы на маленьком судне ее покойного мужа. Здесь, на острове, произошло чудо: его нога болела все меньше, и теперь он почти не хромал. Многие женщины завидовали Коре: такая простая и тихая, а нашла себе молодого, красивого, сильного мужчину. Однажды, в очередной раз рассуждая о будущем, Эжен заметил, что женщина его не слушает, а думает о чем-то своем. Когда он спросил ее об этом, Кора, поколебавшись, сказала: — Мне кажется, у меня будет ребенок. Эжен положил руку ей на плечо. Женщина дрожала всем телом, как натянутая струна. — Я очень рад. А ты? — О да! Я думала, что у меня никогда не будет детей. — Что ты хочешь этим сказать? А Таласса? Мучительная и радостная догадка озарила его прежде, чем Корали ответила: — Таласса мне не дочь, а племянница. Она дочь моей сестры. Мари оставила ее мне, когда приезжала на остров. Я очень люблю девочку, и мне страшно подумать о том, чтобы расстаться с ней, но если Мари приедет, мне придется отдать ей ребенка. А если у меня родится мой ребенок, никто его не отнимет. Эжен застыл, словно пораженный молнией. Его ребенок не умер! Таласса — его дочь! На всякий случай он спросил: — Твоя сестра родила ребенка, когда работала на фабрике? От своего… мужа? — Да. В следующий миг он произнес, крепко обняв Кору за плечи: — Никто не отнимет у тебя ни нашего с тобой ребенка, ни Талассу, ни меня, потому что мы — одна семья. Весной мы съездим на материк и поженимся. Кора замялась: — Я очень рада, Эжен, но сначала придется съездить к родителям. Ты должен попросить моей руки у отца. Он отказался от Мари только потому, что она уехала из дома без родительского благословения. Он даже не хотел признавать Талассу, пока ее не стали воспитывать мы с Луи. — Что ж, — промолвил Эжен, — если так нужно, то я согласен. Вот только моя настоящая фамилия Орвиль, и парнем, с которым сбежала Мари, был я, и ребенка она родила от меня, и бросил ее тоже я. Пока он говорил, Корали смотрела на него остановившимся взглядом. Потом закрыла лицо руками. Как ни странно, первым чувством, какое она ощутила после его слов, была дикая, жгучая боль. Или это ревность? Значит, все это время Эжен ей лгал! — Ты приехал на остров для того, чтобы увидеться с Мари! — не сдержалась Кора. — Ты хотел ее разыскать! Ее залитое слезами лицо раскраснелось, губы искривились — никто никогда не видел Корали такой возбужденной, даже, пожалуй, злой. — Да. Искал ее, а нашел тебя. — Но ты не можешь жениться на мне, потому что ты уже женат на моей сестре! — С Мари мы венчались в церкви, а с тобой распишемся в мэрии. — Это будет ненастоящий брак — без благословения священника! Эжен достал какую-то бумагу и положил перед ней: — Взгляни. Эту справку мне дали в префектуре Парижа. Я не хотел тебе показывать, но раз такое дело… На основании этого документа может быть расторгнут любой брак. Кора взяла бумагу и стала читать. — Этого не может быть! Мари… Как такое могло случиться?! — прошептала женщина. — Это случилось. — Ты ее… осуждаешь? — Как я могу? Получается, я сам толкнул ее на это! — Полагаю, она начала вести такой образ жизни после того, как побывала на острове, — задумчиво произнесла Кора. — Известно ли тебе, что она собиралась замуж за молодого человека с Малых скал? Он был слепым и приехал сюда с матерью. — Да, Мари говорила об этом. — Она бросила его и убежала с тобой. — Кора метнула на Эжена быстрый взгляд. — Но потом вернулась к нему. Она собиралась остаться с ним. А почему снова уехала, я не знаю. Она сказала, что попытается найти работу в Париже, и попросила меня присмотреть за ребенком. — А тот парень? Он до сих пор здесь? — Нет. Отец говорил, что их дом стоит пустой. Они уехали с острова еще до войны. Корали замолчала. Она чувствовала, как добрые чувства к сестре понемногу возвращаются, но обида на Эжена лежала на сердце словно камень, словно нерастопляемый кусочек льда. После их разговора она долго стояла во дворе под пронизывающим ветром. Ветки деревьев осыпали ее дождем холодных капель, а черные стволы были блестящими, влажными и черными, как смола. Корали думала о сестре. Где теперь Мари? Затерялась среди оживленных улиц, в лабиринте города, среди чужих людей, жизней, судеб… Эжен подошел и обнял женщину за плечи: — Прости меня, Кора. Она оторвалась от грустных мыслей и порывисто повернулась к нему: — Должно быть, ты постоянно сравниваешь меня с Мари? — Я люблю тебя, Кора. Тебя и Талассу. Я не помню ни лица Мари, ни ее голоса. Честно говоря, мне кажется, что она давно умерла. — Мне тоже, — со вздохом призналась Кора и прижалась к Эжену с чувством глубокой нежности и сладкого бессилия перед любовным пленом, какой уже не чаяла испытать. Глава 3 В первый же ясный, безветренный день Эжен и Корали отправились на Малые скалы. Кора не слишком хорошо себя чувствовала, ее тошнило, и Эжен пытался отговорить женщину от поездки, но она настояла на своем. Эжен уверял Кору, что сделает все для того, чтобы ее отец согласился на их брак, и тем не менее женщину одолевали сомнения. Они сидели в лодке. Вода была мутной, тяжелой, она маслянисто блестела под тусклым солнцем. Качка была довольно сильной, и вскоре Кора свесила голову за борт. Когда она выпрямилась, Эжен заметил, как она побледнела. — Не нужно было ехать, — сказал он. Но Корали упрямо помотала головой. Вскоре они высадились на берег и пошли по размытой дождями дороге. Память вернула Эжена в прошлое, к событиям более чем трехлетней давности. Он вспомнил, как впервые приплыл сюда и бродил по острову, наслаждаясь тишиной пустошей, над которыми простиралось огромное небо. А потом он встретил Мари. Кто знает, если б она захотела остаться здесь, то, возможно, они были бы счастливы… Во дворе дома родителей Коры никого не было. Тогда они постучали в дверь и вошли внутрь. Навстречу вышла Жанна Мелен: — Корали! Что случилось? Где Таласса? — Я оставила ее у соседей. Мы приехали по делу, мама. Отец дома? — Да, я сейчас его позову, — ответила мать и с удивлением перевела взгляд на молодого человека, молча стоявшего рядом с ее дочерью. В комнату вошел Клод Мелен. Эжен и Корали поклонились ему. Кора повторила, что они приехали по делу, и отец кивнул, ничем не выдавая своего удивления. — Сударь, меня зовут Эжен Орвиль, я приехал просить у вас руки вашей дочери Корали. Клод Мелен вздрогнул. — Кто вы такой? — холодно спросил он. — Прежде был моряком, потом работал на фабрике в Париже. Недавно вернулся с войны. — И вы хотите жениться на моей дочери? А она, стало быть, согласна выйти за вас? — И он обратился к потупившей взор молодой женщине: — Так, Корали? — Да, я согласна, отец, — еле слышно прошептала та. Услышав это, Клод повысил голос: — Ты что, сошла с ума? Ведь со дня смерти Луи не прошло и полугода! К тому же ты совсем не знаешь этого человека! — Корали знает меня достаточно хорошо. И к тому времени, как мы поженимся, эти полгода уже пройдут, — вставил Эжен. Клод Мелен чувствовал сопротивление дочери, чувствовал, несмотря на то что молодая женщина сидела сжавшись и не поднимая глаз. — Почему вы хотите на ней жениться? — Потому что я ее люблю, — ответил Эжен. Клод поморщился: — О, бросьте! Все эти слова придуманы для того, чтобы морочить головы женщинам. Лучше скажите, на какие средства вы думаете жить? — Я собираюсь заняться тем же, чем занимался ваш покойный зять. — Вот как! — Прищуренные глаза Клода угрожающе заблестели. — Полагаю, на его судне? — Почему бы нет? — Но оно не ваше! — Судно принадлежит Коре. — А у вас ничего нет! Вот с чего нужно было начинать! — Послушайте! — Эжен повысил голос. — Когда я познакомился с вашей дочерью, я вообще не знал, что у нее есть! Мне было все равно, все равно и сейчас, богата она или бедна, есть ли у нее крыша над головой… — Кстати, где вы живете? Эжен глубоко вздохнул: — У Корали. Мы живем вместе уже два месяца, более того, ваша дочь ждет от меня ребенка. Кора застыла. Ее бледное лицо казалось выточенным из мрамора. Жанна Мелен, напротив, залилась краской и беззвучно шевелила губами. Клод вскочил с места, сверкая глазами: — Корали! Это неслыханно! Как ты могла! Где твой стыд?! На черное вдовье платье закапали горячие слезы. — А ты, — Клод повернулся к Эжену, — ты намеренно окрутил ее, заморочил ей голову и сделал ей ребенка, чтобы заполучить имущество Луи! — Вот что, — твердо произнес Эжен, взяв Кору за руку, — если вы решили оскорблять нас, то мы немедленно уедем и поженимся без вашего благословения! — Пожалуйста, отец! — умоляюще прошептала молодая женщина. Она хотела упасть на колени, но Эжен ее удержал. — Мы пригласим вас на бракосочетание, — сказал он Жанне и Клоду. Жанна то краснела, то бледнела, в волнении сжимая руки, и все же в ее взоре читалась робкая радость. Губы Клода подергивались, он пребывал в бессильном гневе и в то же время понимал, что этот мужчина не даст Корали в обиду. На берегу Эжен остановился и стал целовать Кору — ее нежную шею, бледные щеки, горячие мягкие губы, плачущие глаза. Когда, продрогшие и усталые, они вернулись домой, Эжен напоил Кору горячим вином и уложил в постель, а сам устроился рядом и гладил ее волосы. У него на коленях сидела Таласса. Зима в Париже выдалась суровой, топлива не хватало, и население ломало заборы дровяных складов и скамейки в скверах. Многим парижанам грозило выселение из квартир, и правительство распорядилось отсрочить плату за жилье. Очередь за пайком вытягивалась не на одну милю, и женщины приходили к лавкам в пять, а то и в четыре часа утра. Хотя на черном рынке можно было купить все что угодно, Кристиан не позволил матери продать пианино или выменять его на продукты. В те дни они, как и многие жители осажденного Парижа, питались бы жестким месивом, заменявшим хлеб, и лошадиной требухой, если бы не Александр: он приносил Шанталь хлеб, овощи и мясо, отказываясь как от денег, так и от объяснений, где и каким образом удалось достать продукты. Между тем начался обстрел города из дальнобойных орудий. Огнем было разрушено предместье Сен-Дени и часть Парижа по левому берегу Сены. Под ударом оказались улицы в районе театра «Одеон», где проживал Александр, и Шанталь предложила ему переехать к ним с Кристианом, но он не соглашался, говоря, что ему ничто не угрожает, поскольку он почти не бывает дома. Должно быть, он пропадал там, где находились многие другие парижане, — на укреплениях города. Шанталь по-прежнему ходила в госпиталь; теперь она нередко оставалась там на ночь. Не хватало медикаментов, перевязочного материала, постельного белья, теплой одежды и еды. В те страшные дни горожане, случалось, падали в голодные обмороки прямо на улице. Их тоже приносили в госпиталь, но чем могли им помочь измученные недоеданием и недосыпанием сестры милосердия и доктора? Однажды вечером, когда женщина собралась уходить домой, человек в форме национального гвардейца внес в вестибюль очередную жертву свирепствовавших в Париже голода и холода. На могучих руках мужчины лежало почти невесомое тело девушки. Ее длинные черные волосы свисали до пола. — Вот, подобрал на улице, валялась на тротуаре, — сказал он. — Жаль, до утра не доживет. Куда ее? Шанталь со вздохом пожала плечами. — Я бы отнес ее к себе домой, да у меня пятеро детей — сами голодаем. — Я поищу свободную койку, — сказала женщина. Несчастную пришлось уложить возле самого входа, но все же это была не улица. Шанталь принесла теплое одеяло. — Ее бы накормить и напоить чем-нибудь горячим, сразу бы ожила! — заметил гвардеец. Потом он ушел, а Шанталь сняла с ног несчастной обувь, если, конечно, можно было назвать обувью полуразвалившиеся, явно не предназначенные для зимы ботинки. Легко сказать — напоить и накормить. Шанталь знала, что до утра на кухне не получить ни крошки, да там ничего и не было, а принесенную из дома еду она давно отдала раненым. У доктора Барро имелся шкафчик, в котором хранились чай и сахар на крайний случай. Женщина отправилась к нему и вскоре вернулась с кружкой. Девушка по-прежнему лежала, закрыв глаза, но когда Шанталь тронула ее за плечо, пошевелилась и взглянула на женщину. Шанталь приподняла ее голову и помогла выпить чай. — Утром я принесу вам поесть, — сказала она, — а пока спите. Впрочем, сначала я должна кое-что записать и передать сестрам. У вас есть родные в Париже? Девушка помотала головой. — Как ваше имя? Девушка сказала. Шанталь почувствовала, что ей не хватает воздуха. Ей показалось, что земля уходит из-под ног. Она впилась взглядом в лицо лежащей перед ней умирающей. — Мари?! Это ты?! Ты меня узнаешь? — Да, Шанталь. — Голос был слабым, как шелест летнего ветра в вершинах деревьев. — Где ты живешь? — Нигде. — Так ты совсем одна в Париже? — Совсем. — Ты получала паек? — Нет. Меня нет в списках. Иногда я стояла в очереди за бесплатным супом, но в последнее время его не хватало на всех… — Она попыталась улыбнуться, но не смогла. — Отдыхай, — сказала Шанталь, — я приду завтра утром. Женщина медленно спустилась с крыльца. По небу протянулся тускло-золотой шлейф зимнего заката. Было очень холодно, и женщина натянула перчатки. К тому времени, когда Шанталь добралась до дома, пошел снег. Белые пылинки сыпались с высоты, их невесомая завеса напоминала тонкую вуаль. Женщина остановилась и смотрела на запорошивший землю снег, на морозное кружево. Она продолжала размышлять, испытывая угрызения совести. Женщина поднялась в квартиру. Тихо вошла и замерла, услышав голоса Кристиана и Аннабель. Молодой человек и девушка стояли друг против друга. В воздухе таяли остатки сумеречного света. Очаровательный профиль девушки казался изящным и бледным, светлые глаза слабо поблескивали — она смотрела на Кристиана с ожиданием и любовью. Шанталь заметила, что Аннабель в верхней одежде — отороченной мехом фиолетовой бархатной накидке с костяными пуговицами, кокетливой шляпке в тон, маленькой котиковой муфтой. — Твоя мать вернется сегодня? — спросила девушка. — Не знаю. Теперь она часто ночует в госпитале. Девушка молчала и ждала, ждала мучительно, тревожно и с надеждой. — Я могу остаться здесь с тобой в эту ночь, — прошептала Аннабель. Кристиан обнял девушку за плечи, привлек к себе и поцеловал. Шанталь замерла. Вероятно, ей придется незаметно уйти и вернуться в госпиталь. Однако мгновение спустя молодой человек отстранился и спокойно промолвил: — Давай подождем до первой брачной ночи. Так будет разумнее. Главное, ты дала мне согласие. — Когда мы поженимся? — капризно произнесла девушка. — Сразу после войны. Полагаю, теперь недолго ждать, — сказал Кристиан и прибавил, словно в качестве оправдания: — Мне не хочется, чтобы воспоминания о нашей свадьбе были связаны с воспоминаниями об этих страшных временах. — Ты правда думаешь, что война скоро закончится? — Да, — ответил Кристиан, но Шанталь не уловила в его голосе особой уверенности. Потом он сказал: — Уже поздно. Будет лучше, если я провожу тебя домой. Они с Аннабель направились к выходу, а женщина укрылась в полутьме коридора. Когда они вышли, Шанталь прошла в комнату и села, не зажигая свет и не снимая верхней одежды. Было холодно, следовало затопить камин, но она не двигалась. Пелена снега за окном колыхалась, как мантия. Сколько людей замерзнет сегодня на улицах Парижа? Среди них могла оказаться и Мари, и память о ней была бы погребена в сумраке холодной ночи. Значит, Кристиан все-таки сделал предложение Аннабель, и она его приняла. Отец девушки, месье Роншар, был не только главным редактором, но и совладельцем газеты. Аннабель его единственная дочь, он воспитал ее без матери, во всем ей потакал и не стал бы возражать против ее выбора. Аннабель могла сделать и более выгодную партию, тогда как Кристиану с его происхождением и отсутствием средств было трудно рассчитывать на удачный брак. Шанталь подошла к окну. Комнату заливал отражавшийся от снега белый свет. В небе носились белоснежные хлопья, снег лежал на мостовых площадей и на крышах домов, на завитушках чугунных оград, на статуях и ветках деревьев. «О, Мари! — подумала Шанталь. — Почему ты не умерла!» Когда Кристиан вернулся, женщина озабоченно перебирала свои вещи. — Добрый вечер, мама, — привычно произнес он. — Ты что-то ищешь? — Да. Думаю, что бы продать… Сегодня в госпиталь принесли крайне истощенную девушку. Ей нужна хорошая еда. Хочу завтра купить продукты. — Лучше возьми что-нибудь из моих вещей! Шанталь пристально посмотрела на сына: — Ты считаешь, я поступаю правильно? — О чем разговор, мама! Половина Парижа голодает. Мы просто обязаны помогать людям. «Он добрый, — подумала Шанталь. — Он не бросит эту Мари. Он сможет отказаться от Аннабель. Но как на это посмотрит месье Роншар? А если — прощай место в газете, достойный заработок и надежды на будущее?» Чуть позже, за чашкой чая, она осторожно спросила сына: — Ты провожал Аннабель? — Да. — О чем вы говорили? — Так, ни о чем. Я предложил ей выйти за меня замуж. — Он произнес это так, точно говорил о каких-то далеких и посторонних вещах. — Она согласилась? Кристиан кивнул. — Аннабель замечательная девушка, — заметила женщина. — Я знаю, — сказал Кристиан. — Потому и хочу на ней жениться. Оба замолчали. Прошло несколько минут, прежде чем Шанталь тихо спросила: — Ты еще вспоминаешь Мари? — Да. Теперь я думаю о ней как о случайно встреченной незнакомке, которую хотел бы увидеть еще раз. Как о мечте, которая так и не осуществилась. Признаться, у меня была мысль съездить на остров, где она жила, но… война… — Да. — Шанталь старалась, чтобы голос звучал спокойно. — Полагаю, Мари там нет. Не стоит охотиться за призраками, Кристиан. — Наверное, ты права, мама, — произнес молодой человек, вставая из-за стола. — Я не поеду. А после войны женюсь на Аннабель. — Ты не говорил ей… о нашем прошлом? — Нет. И не скажу. — Я тоже не могу сказать Александру, — вздохнула Шанталь. — Не говори. Ему незачем об этом знать. Ты не должна стыдиться себя, — сказал Кристиан, беря ее за руку. — Что было, то было, важен итог. Знаешь, мама, вычеркнуть из книги судеб страницы нельзя, это все равно что вырвать частичку сердца или перекроить душу. — Да, — сказала Шанталь и повторила: — Важен итог… Утро выдалось ясным. И в его свете город казался беззащитным и в то же время неподвластным разрушению с его домами в кольце неподвижных деревьев, с изящными мостами и горделивой Сеной. Шанталь купила продукты; а вернувшись домой, вынула из гардероба платье, новую шляпку и шаль. Подумав, прихватила гребень, зеркало, шпильки и щетку для волос. Мари не спала, она лежала, глядя в потолок затуманенным, то ли сонным, то ли равнодушным взглядом. Ее плечи были укрыты одеялом, длинные волосы струились по подушке. — Кристиан с вами? — вдруг спросила девушка. «Первый вопрос — о Кристиане, — отметила для себя Шанталь. — Значит, она думает о нем». — Да, — отвечала она, твердо и немного жестко, словно проводя какую-то грань. — У него все хорошо. Он теперь видит. И я хочу сказать тебе… — Я знаю, — перебила Мари, — что у нас с Кристианом не может быть ничего общего. Когда война закончится, я уеду из Парижа к себе на родину. Там моя дочь. — У Кристиана есть невеста, они поженятся сразу после войны, — сочла нужным сообщить Шанталь. Мари ничего не сказала. Она не заплакала, хотя в ее глазах блеснуло что-то похожее на растаявшие льдинки. Шанталь стало жаль девушку, но она сдержалась. Сердце — не океан, оно не способно вместить в себя много чужого горя. Узнав о том, что у Мари есть ребенок, Шанталь успокоилась. Это маленький, но верный огонек, он выведет из мрака и успокоит душу. А Кристиан пойдет своим путем, и она, Люси Делорм, сделает все для того, чтобы их с Мари пути никогда не пересеклись. Потому что она его мать и желает ему счастья. 23 января 1871 года было заключено соглашение о сдаче Парижа. Все форты города заняли оккупанты, и с конца января на них развевались германские флаги. Солдаты парижского гарнизона были объявлены военнопленными. В течение пятнадцати дней Париж должен был уплатить Германии двести миллионов франков контрибуции. 1 марта оккупанты вошли в столицу. Город был молчалив и пуст. Кафе и магазины не работали, газеты не выходили. Жители попрятались по своим домам; лишь некоторые испуганно выглядывали из-за занавесок. Пруссаки вступили в Париж без особого триумфа. Разрушений не было. Немецкие войска заняли район Елисейских Полей; они расположились между Сеной, площадью Согласия и предместьем Сент-Оноре. Мари глядела на пруссаков, гулко печатающих шаг по пустынным улицам Парижа. Их вид не вызывал в душе у девушки таких чувств, как вид разбитой французской армии: толпы подавленных, измученных, оборванных, обросших людей, сгибавшихся под тяжестью ружей и сознания своего поражения. Мари не получила разрешения на выезд и все же знала, что не останется в Париже. Мать Кристиана устроила ее в госпитале до весны: она мыла полы и посуду, ухаживала за ранеными. Теперь у нее была крыша над головой и она получала кое-какое питание, да еще Шанталь регулярно приносила ей еду. Хотя об этом не было сказано вслух, они заключили молчаливое соглашение: Шанталь помогла Мари встать на ноги в обмен на обещание не тревожить ее сына. Девушка старалась не думать о том, справедливо ли это. Сейчас она хотела только одного — уехать к своему ребенку. Мари знала, что с появлением пруссаков многие парижские проститутки воспряли духом. Немецкие солдаты и офицеры не скрывали своего интереса к француженкам, и в отличие от обнищавших парижан они могли и были готовы платить. Но Мари не считала возможным связываться с ними. У всякой грязи есть дно. Дна нет только у неба. Довольно быстро жители Парижа привыкли к присутствию иноземцев. Гордость отступила на второй план, на первый вышло беспокойство за свою жизнь и имущество. Немцев впускали в дома, сажали за стол, вели с ними беседы. Многие радовались концу блокады и жили надеждой на то, что голод скоро отступит. Во всяком случае, прекратился обстрел города и завершилась страшная и суровая, порою казавшаяся бесконечной зима. Глава 4 Весна выдалась чудесной — немеркнущая лазурь над головой, влажное, теплое и свежее дыхание ветра, приносившее запах молодых побегов и свежевспаханной земли, ослепительные утра и нежные закаты, звонкая перекличка птиц и напоминающее теплые снежные хлопья кружево цветов, усыпавших деревья. Прекрасное стало частицей жизни, оно пронизывало повседневность. Его присутствие в жизни было таким же естественным, как беззаветная, пламенная любовь, которую Кора испытывала к своей земле, дому, Эжену, Талассе и тому ребенку, который должен был появиться на свет. Рано утром они высадились в Бресте[5 - Порт на западе Франции, на полуострове Бретань.]. На Эжене был темный сюртук и белоснежная сорочка, на Талассе голубое воскресное платьице с кружевным воротничком. А Кора… В день свадьбы молодая женщина облачилась в новый наряд, какого у нее не было никогда: платье из серого шелка с двойной юбкой, с воротничком из зубчатых кружев кремового цвета, с изящно ниспадающими рукавами фасона «пагода» и широким поясом, туфли из лакированной кожи с шелковыми бантами и отделанный рюшами нарядный капор. На бракосочетание приехали родители Корали и кучка соседей. Клод выглядел угрюмым и молчал, а Жанна Мелен втайне радовалась, глядя на дочь. Взгляд Коры утратил присущую ему печаль и светился радостью. После церемонии в мэрии последовал свадебный обед. Кора держалась свободно, оживленно и весело. Услышав, что Таласса называет Эжена отцом, Клод Мелен сперва нахмурился, а потом смягчился. Под вечер вернулись домой. Эжен уговорил Жанну и Клода погостить у них с Корой. На Клода произвел впечатление заново побеленный дом и подправленные хозяйственные постройки. Старые деревья были вырублены, и Эжен посадил много молодых. Через неделю родители Корали окончательно примирились с зятем и уехали домой. Эжен и Корали стояли на берегу, провожая их. Впереди простирался океан, а позади строй могучих, казавшихся темными на фоне светлой пастели неба скал преграждал вторжение на остров всего чужого и враждебного. Они вернулись в торжественной тишине сумерек к мерцавшему огоньку лампы, к манившему к теплу и уюту родного дома, вернулись к Талассе, к радостям повседневной жизни. О Мари они почти не вспоминали. В один из мартовских дней Александр внезапно приехал к Шанталь. Он выглядел встревоженным, возбужденным. Женщина, которая после ухода из города пруссаков успокоилась настолько, что уже не ждала ничего плохого, удивилась его состоянию. — Они хотят добиться разоружения национальной гвардии — каково! — заявил Александр. — Этого не нужно делать? — спросила женщина и, словно извиняясь, добавила: — Вы же знаете, я ничего не понимаю в политике. Александр сел. — Нужно. В дни войны оружие, случалось, выдавали кому попало. Нужно, но не так, не отменой жалованья, — ведь среди гвардейцев немало тех, кто был готов пожертвовать жизнью, защищая город и его жителей. И нельзя отменять отсрочки по квартплате. Так же, как закрывать газеты. Может случиться восстание народа или еще хуже — гражданская война, — сказал он, а потом вдруг спросил: — Вы еще не приняли решения насчет моего предложения, Люси? Женщина вздрогнула и ничего не ответила. — Поставим вопрос иначе. Вы хотите выйти за меня замуж? Она решила не лгать. — Да. Он улыбнулся: — Я хотел пригласить вас на эту прогулку позднее, но потом подумал: зачем ждать? Неизвестно, что впереди; быть может, новая война. Потому не стоит медлить с принятием важных решений. — На прогулку? — переспросила Шанталь. — Да. Были ли вы когда-нибудь в окрестностях Луары, в краю замков и холмов? — Нет. — Тогда собирайтесь и поедем. Шанталь растерялась: — Сейчас? — Да. Женщина медлила. В этом человеке таилось нечто загадочное, возбуждавшее любопытство, заставлявшее тянуться к нему. Внезапно она решилась: — Едем. — Отлично. Внизу нас ждет экипаж. Они спустились на улицу. Шанталь на ходу завязывала ленты шляпки. Карета была отличной, лошади — породистыми и крепкими. — Чей это экипаж? — спросила Шанталь. Александр повернулся к ней. В его карих глазах играли золотые блики. — Наш. Больше он ничего не сказал. Они выехали за город. Шанталь сидела молча; широкие поля шляпки отбрасывали на ее тронутое золотистым загаром лицо вишневые тени. Александр поглядывал на женщину улыбкой, зажигавшей в его темных глазах яркие веселые искры. Вокруг сомкнутым строем стояли высокие деревья — стражи темных вод неспешно текущей Луары. То был удивительный, не потревоженный разрушительными ветрами край с цепью тонувших в тумане лесистых холмов, плавными берегами реки и словно висящими в небе замками. Высунувшись в окно кареты, Шанталь глядела на исполинские платаны, покрывала плюща, гладкие лоснящиеся стволы буков. Через пару часов Александр предложил остановиться и пообедать в лесу. Шанталь вышла из экипажа, пьянея от запаха листвы и травы. Они отыскали поляну и сели на расстеленное покрывало. Кучер остался возле кареты. Александр вынул из дорожной сумки ветчину, сыр, хлеб, пироги, вино. Он подал Шанталь стаканчик и, пока она пила, любовался игрой света в ее белокурых волосах, нежным лицом и блеском глаз. Непривычная романтическая обстановка придавала взгляду женщины несвойственный ему налет мечтательности, черты лица смягчились, она улыбалась застенчиво и ласково. Она расслабилась, слегка захмелела и утратила привычный контроль над своими чувствами. Ей было хорошо здесь, в этом зеленом краю, среди просторов весеннего леса, где обостряется зов сердца и стремление души и все самое невозможное кажется близким и доступным. Придвинувшись к ней, Александр заглянул в прозрачную глубину голубых как небо глаз женщины, потом обнял ее и поцеловал. Шанталь не отстранилась, она самозабвенно и страстно ответила на его поцелуй. Охваченные исступленным порывом любви, они, не размыкая объятий, упали на траву и предались сводящей с ума страсти. Сквозь листву дождем сыпались на траву пятна света, кругом было очень тихо — ни звука чужих голосов, ни шороха шагов. Казалось, привычная жизнь замерла где-то вдали. — Я люблю тебя, — прошептал Александр, сжимая Шанталь в объятиях. — Я не думал, что это случится здесь. Я привез тебя сюда не за этим. Скоро ты сама поймешь. Женщина смотрела ему в глаза. Она ни о чем не жалела. Она очертя голову ринулась в это безумие чувств, и ей уже не хотелось возвращаться обратно. — Я счастлива, — просто сказала она. Их ласки продолжились в экипаже. Шанталь трепетала от наслаждения. Вот что значит любить безудержно и бескорыстно! — Так ты выйдешь за меня замуж? — спрашивал Александр. — Да! Да! Вскоре экипаж снова остановился. Порывы ветра в ветвях деревьев напоминали чьи-то радостные вздохи, по траве скользили солнечные лучи. Впереди виднелось здание с каменными зубцами, шпилями и башенками, опоясанное голубоватой дымкой, застывшее во времени, словно древняя скала. Его было сложно рассмотреть сквозь плотную чащу деревьев, и все-таки женщина с удивлением спросила: — Это замок? — Похоже, да! — беспечно произнес Александр. — И я предлагаю его посетить. — Разве туда пускают? — удивилась женщина. — У замка есть хозяева. — Хозяева подобных строений сейчас по большей части находятся в каком-нибудь безопасном месте. К примеру, в Швейцарии. — Тогда мы тем более не сможем войти! — Проверим. Возможно, нам повезет. Наверх вели крупные, местами полуразрушенные замшелые ступени. Александр подал женщине руку. Шанталь подобрала подол юбки и стала подниматься на холм. Замок был красивый. Не такой большой, как она представляла, но горделивый, окруженный высокими деревьями и темно-зеленой чащей кустарников. К нему вела довольно широкая, вымощенная булыжником дорога. Шанталь и Александр прошли через чугунные ворота и очутились в огромном, залитом солнцем дворе. Аккуратно подстриженные кустарники и газоны, яркие цветники — территория не выглядела заброшенной. — Странно, — засмеялась Шанталь, — почему-то мне кажется, будто это наш дом и мы будем здесь жить! Александр серьезно взглянул на нее: — Ты бы этого хотела? Шанталь пожала плечами: — Не знаю! Они поднялись на крыльцо по широким ступеням. Навстречу вышел лакей и поклонился. — Добрый день, Филипп, — как ни в чем не бывало произнес Александр. — Как думаешь, сегодня приемный день? Тот замешкался, но потом, вновь поклонившись, ответил: — Для вас — всегда, мой господин. Александр весело обратился к женщине: — Вот видишь, а ты сомневалась! Шанталь вошла внутрь. Пол вестибюля был выложен монументальными плитами. Двойная лестница с изящным кружевом перил вела наверх, на второй и третий этажи. Кое-где на стенах висели картины, но мебели, старинной и тяжелой, было немного. Шанталь заметила возле одной из стен скатанный в трубку огромный ковер. Высокие стрельчатые окна обрамляли темные шторы. — Здесь несколько пустовато, — сказал Александр, — большая часть ценных вещей вывезена в Швейцарию. — Все равно тут очень красиво. А чей это дом? Александр стоял посреди вестибюля и смотрел на нее в упор. Женщина отметила, что в этом доме-замке, на фоне изысканной обстановки он выглядит по-другому. Внезапно Шанталь почувствовала себя маленькой и ничтожной. В былые времена она не могла и подумать о том, чтобы запросто разговаривать с таким человеком. — Это мой дом, Люси. А если ты выйдешь за меня замуж, он станет и твоим. Я граф де Монтуа, и ты находишься в родовых владениях нашей семьи. Шанталь не произнесла ни звука, на ее лице не дрогнула ни одна черточка. Он повел ее наверх, и она послушно шла, машинально переставляя ноги. Александр привел ее в небольшой кабинет, усадил в кресло и налил вина. — Мужчины в нашей семье традиционно занимаются политикой. Отец и брат были монархистами, тогда как я придерживаюсь республиканских взглядов. Моя юная жена в самом деле ушла к моему брату. Но они погибли во время переезда в Швейцарию — был сильный снегопад, и дилижанс съехал в пропасть. Эго случилось нынешней зимой. — И, помолчав, он добавил: — Так повелел Господь. — Ты веришь в Бога? — прошептала Шанталь. — Как и в будущее Франции. И потому буду участвовать в выборах в Национальное собрание. Что ты об этом думаешь? — Вы не тот Александр, которого я знала несколько минут назад! — только и смогла сказать она. Он сел рядом и взял ее за руку: — Тот. Просто богаче и сильнее. И я люблю тебя, Люси! Она подняла на него глаза. В них были непонимание и мука. — Почему ты это скрывал? — Потому что я уже был женат на женщине, которой нужны только титул и деньги. Я не притворялся, во время войны я действительно жил в той скромной квартире и делал все для того, чтобы страшные дни блокады поскорее закончились. Шанталь чувствовала себя совершенно потерянной, она понимала, что ее счастье рухнуло. Бывшая проститутка и аристократ… Он состоятельный человек, политический деятель… Она не находила ни малейшей точки соприкосновения с ним, и она знала, что у нее недостанет сил сказать ему правду. Женщина придумывала предлог, чтобы попрощаться и уйти, как вдруг ее взгляд упал на висевший на стене портрет. В следующую минуту ей показалось, что она сходит с ума. С портрета с чуть заметной знакомой улыбкой, открытым ясным взглядом смотрел… Кристиан. Шанталь ничего не понимала. «Откуда у тебя портрет моего сына?» — чуть было не спросила она, но, вовремя спохватившись, ограничилась тем, что поинтересовалась: — Кто это? — На том портрете? Не узнаешь? Это я. Мне здесь… да, двадцать три года. Теперь Шанталь заметила, в чем заключалась разница. У Александра были карие глаза, а у Кристиана светлые, серо-голубые. И все-таки сходство поражало. Шанталь казалась спокойной, тогда как сердце ее сжималось от боли. Такие совпадения невозможны! Да, но… этот неуловимый аристократизм Кристиана, его врожденная грамотность и то, что к нему не прилипала никакая грязь… У Шанталь будто открылись глаза, она замечала множество мелочей, подтверждавших сходство двух мужчин, двух единственных на земле мужчин, которых она любила. «В студенческие годы чего не бывало!» — она помнила эту фразу, брошенную Александром в день их знакомства. Но он сказал и другое: «Я всегда презирал продажных женщин». Не могла же она спросить: «Посещали ли вы когда-то бордель «Полуночная звезда»? Да он и не вспомнит! А она сама? Среди ее клиентов были и юнцы, и старцы, и их было… так много! И она не помнила ни лиц, ни имен… — Я никогда не спрашивала: у тебя есть дети, Александр? — Ее голос слегка дрожал. — Дети? Нет. И у брата не было. Быть может, ты, Люси, подаришь мне наследника? — Я? Я уже не смогу. Для этого тебе нужно жениться на молодой девушке. — Я уже был женат на молодой девушке… Люси! — Он сжал ее руку. — Я думаю, нам нужно пожениться сейчас. Потом какое-то время мы, возможно, будем редко видеться, и я хочу знать, что ты в безопасности. — Что со мной может случиться? Он упрямо мотнул головой: — Я хочу быть спокойным за тебя. Шанталь не хотела жить в замке. Она желала поселиться с Александром в скромной квартирке, вроде той, какую снимали они с Кристианом. — Я… я не смогу выйти за тебя, Александр! — Она смотрела открыто, смело и в то же время грустно. — Почему? — Я… тебе не подхожу. — Ты так думаешь? — Я человек не твоего круга. — Какое это имеет значение! Тебя испугала роскошь? — Меня напугала… ответственность. Всему этому нужно… соответствовать. А я хочу любить просто мужчину, без прилагающихся к нему титулов. — Так и будет. Ведь ты полюбила меня, не зная, кто я. «Ты тоже полюбил меня, не зная, кто я! — подумала Шанталь. — А если бы узнал?» Глава 5 Мари плохо помнила, как пережила войну, но поездку через опустошенную, разграбленную Францию она запомнила хорошо. Случалось, у нее хотели проверить документы, а документов не было, и тогда ей грозили арестом, а иногда требовали платы. Поскольку денег у Мари не было, она без колебаний расплачивалась другим, тем, что женщина может продать за деньги или, напротив, сама отдать в качестве платы. Иногда ей удавалось бежать… Однажды она шла всю ночь по светлой от луны и звезд и страшной в своей пустоте равнине, шла без мыслей, без воли, ведомая одной-единственной слабой надеждой, и дрожала, словно парус под ветром. В другой раз ее избили ошалевшие от войны, потерявшие себя пьяные солдаты, тогда как другие, случалось, совершенно бесплатно подносили ей стаканчик вина. Она вышла на берег, поднялась наверх и, повинуясь внезапному порыву, упала в траву, прижалась щекой к гибким и влажным стеблям так, словно хотела втянуть в себя соки жизни, напитаться ими. Девушка понимала, что спасением от прошлого, равно как и надеждой на будущее, может стать для нее только дочь. Мари улыбнулась. Это была робкая улыбка, но искренняя, драгоценная, редкая. Ясно, что девочка ее не знает, Таласса привыкла к Корали. Что ж, возможно, придется какое-то время пожить у сестры. Разумеется, она причинит Коре боль. Но ведь это ее ребенок. У Коры есть Луи и родители. А у нее — никого. Кора была во дворе, она поливала цветы. Она случайно заметила, как Мари поднимается по тропинке, и выпрямилась. Но не пошла навстречу сестре. Мари открыла калитку и вошла, ощущая тревогу и радость. А Корали не двигалась и смотрела на нее расширенными глазами. Потом она быстро оглянулась, словно ища помощи, и вновь уставилась на сестру. Мари попыталась улыбнуться: — Кора! — Мари… ты вернулась! «Да, я приехала за своей дочерью», — хотела сказать молодая женщина, но сдержалась. Ее сердце болезненно сжалось. Все ли в порядке в этом доме? Здорова ли Таласса? А потом взгляд Мари упал на талию сестры. Корали… беременна?! Какая, должно быть, радость для них с Луи! — Ты ждешь ребенка, Кора? Сестра покраснела: — Да. — Я очень рада. Корали наконец сообразила, что надо предложить младшей сестре сесть, и показала на скамью. Потом вытерла перепачканные землей, слегка дрожащие от волнения руки и присела рядом. А Мари только сейчас сполна ощутила, как сильно устала. Она молча смотрела на зеркально чистый, отливающий металлическим блеском океан. Высокое солнце сверкало в сияющей бездне неба, как новенькая золотая монета. Эту идиллию нарушала только дрожащая, скорбная жалоба ветра: казалось, кто-то неведомый водит острым смычком по струнам невидимой скрипки. — Как Луи? — Луи убили на войне в августе прошлого года. Мари изумленно встрепенулась: — Да, но… — Я вышла замуж второй раз, натянуто отвечала Кора. — А как жила ты? В ее голосе послышалось нечто странное — то ли вызов, то ли тайное возмущение. Сколько Мари ни вслушивалась, она не улавливала в голосе старшей сестры былой сердечности. — Пережила блокаду. Было очень страшно. Город обстреливали. Много людей умерло от голода. — Почему ты не написала, что приедешь? — вдруг спросила Кора. — Сомневаюсь, что ты получила бы мое письмо, сказала Мари и задала долгожданный вопрос: — Как Таласса? Во взгляде Коры промелькнуло отчуждение. — С ней все хорошо, она здорова. — Где она? — На берегу вместе с… моим новым мужем. — Это кто-то из местных? Кора покачала головой. Потом сказала: — Он скоро вернется. — Родители в порядке? — Да. Они были на нашей свадьбе. Какое-то время женщины молчали. Корали украдкой разглядывала сестру. Ей было трудно поверить в то, что сказал Эжен, но она верила: ведь это было написано на бумаге! Корали испытывала чувство брезгливости. Они с сестрой стояли на разных ступенях, по разные стороны жизненного барьера. — Почему ты уехала с острова? — спросила Кора. И услышала короткий ответ: — Так было нужно. Вдруг Корали привстала, и ее лицо озарилось радостью и испугом. По тропинке поднимался мужчина с веслами на плече. Впереди бежала маленькая девочка. Мари тоже вскочила. Она протянула руки, но поймала воздух: бросив на незнакомую женщину быстрый взгляд, ребенок пробежал мимо. Мари подняла взгляд на мужчину и замерла, не веря себе. Он тоже смотрел на нее во все глаза. Эжен Орвиль… Внезапно девушка расхохоталась: — Так это… твой муж?! У Коры задрожали губы. Эжен сдержался и не выдал своих чувств, он казался сосредоточенным и спокойным. Отнес на место весла, вернулся и остановился против Мари. — Здравствуй, — с опозданием произнес он. — Здравствуй… Эжен. — Откуда ты? — Из Парижа. Он покачал головой: — Я искал тебя там и не нашел. — Искал… меня? — Да. — И приехал сюда. И женился на моей сестре. Хотя твоей женой была я. Эжен подошел к едва сдерживающей слезы Корали и обнял ее за плечи. — Мы расписались в мэрии. С тобой у нас ничего не получилось, а с Корали мы живем хорошо, мы счастливы. Губы Мари искривились в горькой усмешке. — Вижу. Я рада за вас. Только и у нас кое-что получилось. Я родила от тебя ребенка, хотя ты этого не хотел. И теперь я приехала, чтобы забрать свою дочь. В голубых глазах Эжена вспыхнул темный огонек. — Тебе никто ее не отдаст. — Не отдаст?! — Мари не верила тому, что слышала. — Ты не имеешь права так говорить! — Я ее отец. Мари вновь рассмеялась. Теперь в ее смехе слышалось отчаяние, а с уст посыпались обвинения: — Сейчас ты называешь себя ее отцом, а раньше?! Ты исчез, и я родила Талассу в больнице для бедных, а когда она заболела, у меня не было пяти франков, чтобы купить лекарства. И я металась по улицам, готовая продать душу дьяволу! Эжен усмехнулся: — Вспомни, ты бросила ее здесь и уехала обратно в Париж, чтобы торговать собой! Лицо Мари потемнело, губы задергались. Она молчала. А Корали не поверила тому, что услышала. Неужели сестра говорила о ее супруге? О человеке, который по вечерам снимал с ее ног, а по утрам надевал башмаки, потому что из-за беременности ей было тяжело наклоняться; который был неизменно внимателен к ней; который днем делил с ней труд, а ночью — постель, в объятиях которого она находила утешение от всех невзгод и задыхалась от страсти; который говорил, что хочет большую семью и много детей. И который обожал Талассу! — Посмотри, как ты выглядишь, — сказал Эжен, — оборванная, грязная. Кто доверит тебе ребенка?! Мари посмотрела на сестру. Взгляд той был мягким, счастливым, и в нем читалась поддержка словам Эжена, безграничная любовь к нему и к… ее дочери. Мари постаралась взять себя в руки. — Я выгляжу так, потому что приехала из обнищавшего, разоренного Парижа, потому что голодала и мерзла всю зиму! И потому что мне было тяжело добраться сюда — без денег, без пропуска и необходимых документов, с одной лишь верой в то, что здесь меня ждет дочь! Она вновь протянула руки к девочке, которая крутилась возле ног Корали. Малышка испуганно отпрянула от странной незнакомки и потянулась к Коре: — Мама! — Она тебя не ждет, — сказал Эжен. — У нее есть любящие родители, которые позаботятся о ее будущем. А ты уезжай обратно. Так будет лучше для всех. Мари осознала, что он в самом деле не отдаст ей Талассу, и в страхе повернулась к сестре: — Корали! Неужели у тебя нет сердца?! У вас с Эженом скоро родится свой ребенок! А эта девочка — моя! Неужели ты не понимаешь, что значит для меня Таласса?! Глаза Коры наполнились слезами, и тем не менее она сказала: — Прости, Мари, но я не уверена, что с ребенком будет все в порядке, если он останется с тобой. Я считаю, что мой муж прав. Мы не отдадим тебе девочку. Мари медленно, как завороженная, повернулась и пошла прочь. Несколько мгновений Эжен и Корали смотрели ей вслед. Потом женщина схватила ребенка и со слезами бросилась в дом. Эжен пошел за ней. — Мы не должны были так поступать! — горько плача, воскликнула Кора. — Ведь Мари моя сестра! Мы даже не предложили ей войти в дом, не накормили ее! — Да, это жестоко, — глухо произнес Эжен, присаживаясь рядом с ней, — но лучше отрезать сразу. — Как ты можешь так говорить! — Корали, — он обнял жену, — часто ли ты вспоминала о своей сестре в последние полгода? А если вспоминала, то с какими мыслями? Разве ты не хотела, чтобы она никогда не возвращалась сюда? Хотела. Из-за меня, из-за Талассы. Жизнь так устроена: всегда приходится чем-то жертвовать. Если бы твой муж не погиб на войне, разве мы были бы вместе? Кора согласно кивала, продолжая плакать, испытывая угрызения совести, стыд, горечь и… невольное облегчение. Вернувшись в Париж, Мари не узнала города. В лицо повеяло запахом дыма. Ввысь взмывали языки пламени. Откуда-то доносился неясный гул, где-то слышались выстрелы. Мари поразилась тому, что действительность меняется точно океан в непогоду. Откуда-то долетали крики; какие-то люди бегали взад-вперед, по улицам метались пляшущие тени. Она не знала, что случилось. А между тем, как и предсказывал Александр де Монтуа, началось восстание рабочих, ремесленников и мелких служащих вкупе с национальной гвардией, что привело к бегству правительства и воцарению власти Парижской Коммуны. Однако вскоре к городу были подтянуты войска; и 21 мая они вошли в Париж. Тогда же под покровом темноты коммунары принялись строить баррикады. Всего на улицах города их было возведено более пятисот. Начались бои. Сама того не ожидая, Мари угодила в пекло событий. Ее пытались остановить еще при подходе к городу, но она все-таки проникла в Париж. Теперь Мари шла по улице, не замечая ни криков, ни выстрелов, ни зарева над верхушками деревьев, ни кроваво-красных облаков дыма. Навстречу попадались люди — они что-то выкрикивали и куда-то спешили; в руках у многих из них были ружья; их волосы вспыхивали огненными шлемами в отсветах пожара. Хотя на улицах не уцелело ни одного фонаря, было светло как днем. Небо полыхало так, словно в его недрах кто-то разжег огромный костер. Шпили башен над соборами напоминали реющие в вышине вымпелы. На одной из улиц Мари схватил за руку и развернул к себе какой-то человек. Вглядевшись в ее бледное, осунувшееся лицо, он воскликнул: — Куда ты идешь, сестренка? Так не годится! Я вижу, ты ищешь смерти? Ты должна идти с нами, с теми, кто одержим идеей собственного спасения! Очнись! Умирать нужно за дело, а не в канаве, как последняя тварь! Над нами — громада насилия, предрассудков, лжи. Нужно ее сокрушить. Это будет величайший подвиг — вот как нужно умирать! Закончив свою тираду, он протянул Мари бутылку. Девушка рассмеялась. Она заметила, что он порядком пьян. Она сделала несколько больших глотков — спиртное обожгло внутренности, и по жилам побежал огонь. Вскоре Мари замешалась в толпе, которая двигалась по направлению к площади Шато д'О, где сходились семь улиц и было построено самое большое количество баррикад. Люди шли, и звук их шагов, тяжелый и гулкий, был похож на горный обвал. Впереди виднелось что-то огромное и черное, словно ворота в ад, — там копошились люди. Шум их голосов напоминал дыхание огромного чудовища. Кое-где, освещенные отблесками факелов, мерцали ружья. Для Мари сразу нашлось дело — здесь была дорога каждая пара рук. Она подавала патроны, подносила камни. К ней обращались, она была нужна этим людям, казалась равной среди равных. Эти люди стремились к какой-то непонятной, неизвестной ей справедливости, они назывались обездоленными и не винили в этом себя, как это делала она. Сейчас действительность представала перед ней как некий первозданный хаос, из которого люди хотели соорудить что-то новое. Мари вспоминала скалы на своем родном острове. Их создал Бог. Строители баррикад, по-видимому, тоже воображали себя богами. В кучу валили все — камни, бревна, сломанную мебель… Здесь кипела жизнь, чудовищная жизнь, жизнь зыбких теней на гребне искусственной горы. Всюду метались люди. Многие из них, подобно Мари, плохо представляли, с кем борются и за что. С той и с другой стороны доносились выстрелы; иногда раздавались пушечные залпы, и тогда над баррикадой проносился ужасающий грохот. Было много раненых. Мари, за время работы в госпитале научившаяся хорошо делать перевязки и не боявшаяся крови, оказалась незаменимой. Она чувствовала свою ответственность и не хотела уходить, хотя было ясно, что баррикада не выстоит. Оставалось мало патронов, силы были неравны. Улица тонула в дыму, как в тумане, и приходилось стрелять вслепую. Эти люди сражались и умирали, опьяненные грезами о будущем, а она просто делала то, о чем ее просили. Штурм был подобен жестокому урагану, огонь атакующих был бешеным, яростным, точно гигантский шторм, и в конце концов все закончилось тем, чем и должно было закончиться: победой правительственных войск. Оборванных, изнуренных, оголодавших людей, среди которых было немало раненых, отправили в тюрьму, чтобы затем расстрелять без суда и следствия. В течение нескольких дней войска обыскивали переулки, дома, находили уцелевших повстанцев и расстреливали их. Улицы были залиты кровью. Мертвецов хоронили в общих ямах, наспех вырытых в скверах и парках. На кладбище Пер-Лашез, где совсем недавно шли ожесточенные бои, теперь высились горы трупов — страшная баррикада смерти. Из восставших уцелели немногие. В их числе оказалась Мари. Глава 6 Александр как всегда появился внезапно. Это случилось ранним утром — Кристиан еще не ушел из дома. Когда раздался звонок, молодой человек стоял в маленькой прихожей, и именно он открыл дверь. — Доброе утро. Меня зовут Александр. Я знакомый вашей матери. А вы, должно быть, Кристиан? — Да. Здравствуйте. Пожалуйста, входите. Мама говорила мне о вас. Александр вошел в залитую солнцем квартирку. Навстречу вышла Шанталь. На ней был жемчужно-розовый капот, отделанный черным кружевом. Белокурые волосы женщины рассыпались по плечам в очаровательном беспорядке. Солнце светило ей прямо в глаза, и потому никто не заметил, как исказилось лицо женщины, когда она увидела рядом двух мужчин, каждый из которых по-своему олицетворял для нее любовь. Шанталь было мучительно и сладостно видеть, как они похожи. Кристиан сказал, что сначала зайдет в редакцию газеты, а потом встретится с Аннабель, после чего попрощался и ушел. — Какой приятный молодой человек! — заметил Александр. — Теперь я вижу, что кроме прочих достоинств ты еще и прекрасная мать. — Это не совсем так, — прошептала Шанталь и отвернулась к окну. Александр видел, что она подавлена, но приписал это другим причинам. В те дни многие чувствовали себя не лучшим образом. К запахам весенней природы примешивался, а порой и заглушал их запах гниения. На улицах валялись трупы, на клумбах, среди цветов, можно было обнаружить плохо засыпанное тело: тот тут, то там торчала рука или нога, а порой и восковое лицо с остановившимся, остекленевшим взглядом и разинутым ртом. Александр обнял женщину. — Люси! Порою реальность заставляет нас покидать мир желаний, мир мечты. Вернуться туда нелегко. Но все в наших силах. Полагаю, нам нужно быть вместе. Давай поженимся. Все будет очень просто. Мне не нужно шикарных приемов, думаю, и тебе тоже. Женщина передернула плечами. Неопределенность, в которой она жила, была полна сомнений и страхов. Прежде она страшилась того, что жизнь с ее радостями настоящей, бескорыстной любви пройдет мимо, а теперь боялась угодить в ее капкан. — Не знаю, — пробормотала она. — Люси! Не можем же мы жить вместе как любовники! Ты порядочная женщина, да и я не лишен благородства. — Скоро свадьба моего сына. — Когда? — Через несколько дней. — Мы можем пожениться еще раньше. Завтра. Или прямо сейчас. Шанталь молчала. Прежде ее, случалось, преследовало видение собственной старости и смерти. Мучил страх, что о ней никто не пожалеет, не вспомнит. Теперь судьба предлагала ей любовь прекрасного мужчины, богатство и счастье, но она не могла это принять. И не знала, как снять жуткое заклятие, как избавиться от грез, что сводили ее с ума, и от правды, которая жгла ее сердце. Кристиан заехал в редакцию, поговорил с месье Роншаром, получил задание и отправился на встречу с Аннабель. Она ждала его на оплетенной зеленью открытой террасе маленького кафе, ждала с улыбкой, какой могло улыбаться само будущее. Она считала страдания ненужными и не принимала их. Ей хотелось быть счастливой. Самые страшные дни войны Аннабель провела за городом. Никто и никогда не обсуждал с ней ни вопросов, связанных с политикой, ни материальных проблем. Она была красива красотою лилии, на которую упал луч солнца. Ее голубые глаза сияли, золотые с жемчугом шпильки в затейливо убранных волосах сверкали, как снежинки в лучах солнца. На Аннабель было светлое платье из плотного атласа на шелковой подкладке, ворот застегнут изящной камеей, в ушах покачивались серьги с бирюзой. Эта девушка всегда казалась оживленной, очаровательной, веселой, и это не могло не нравиться Кристиану. Он не думал о деньгах. Не думала о них и Аннабель: она попросту никогда ни в чем не знала отказа. Она влюбилась в Кристиана, поскольку он был талантлив, вежлив, красив. И ей не приходило в голову, что она может услышать о своем женихе нечто такое, что замутит созданный ее воображением безукоризненный образ. — Я жду! — чуть капризно напомнила она. Кристиан поцеловал ей руку и сел рядом. Официант поставил на столик две чашки: от них поднимался ароматный кофейный дымок, как от сосудов с благовониями. Девушка с любопытством смотрела на молодого человека. Он казался уравновешенным, спокойным, разумным, хотя порою в его глазах застывала грусть. Будь Аннабель чуточку опытнее, она бы заметила важную деталь: Кристиан смотрел на нее с симпатией, но без вожделения. Полюбовавшись тюльпанами, которые солнце превратило в маленькие пурпурные факелы, они начали разговор. — Ты виделся с отцом? — Да. — И что он сказал? — Он дал мне задание. — Какое? — с веселым любопытством спросила Аннабель. Кристиан нахмурился. Ему не нравилось поручение месье Роншара, который сказал следующее: «Сейчас все пишут про павшие баррикады и про террор, но эти статьи вызывают только ненависть, брезгливость и страх. Нужно состряпать нечто героическое и в то же время душещипательное, без грязи и крови. Ты это можешь. Отправляйся в одну из тюрем и поговори там с кем-нибудь. Возможно, найдешь хороший материал. Политику не трогай, пиши о человеческих страстях». Кристиан увел разговор в сторону, сообщив Аннабель о том, что после их свадьбы ее отец намерен поручить ему руководство некоторыми разделами газеты. Девушка восторженно захлопала в ладоши. — Не думаю, что это хорошая идея, — заметил Кристиан. — Я не способен вести корабль вперед, я могу лишь стоять под парусом и смотреть в неведомое будущее. — И что ты там видишь? Кристиан грустно улыбнулся: — Было время, я не видел ничего, потому что был слеп. Целых восемь лет. Аннабель замерла. — Ты мне не говорил. — Да. Но теперь, думаю, надо сказать правду. — Почему ты ослеп? — Это произошло в результате несчастного случая. — А потом? — Мне сделали операцию, и я поправился. Это было равносильно чуду. — Теперь ты должен быть очень счастлив, — заметила девушка. — Конечно. Должен быть счастлив. Потому что слепота — это несчастье. Ужасно ничего не видеть. Но на свете есть любовь. И есть Бог. То, что равно солнцу, и то, что выше его. Аннабель пытливо смотрела на своего жениха. Она очень хотела быть внимательной к нему. В чашках остывал нетронутый кофе. — Ты хочешь сказать мне что-то важное? — Да. Последний год того несчастного восьмилетия я провел на маленьком острове под названием Малые скалы. Он далеко отсюда, в Бискайском заливе. Там я познакомился с одной девушкой. Кристиан замолчал. Он смотрел в глаза Аннабель с непонятной настойчивостью, и девушке почудилось, что в его взгляде сквозит жестокость. — И вы… — Она не осмелилась продолжать. — Мы гуляли и разговаривали. И не только. Мы были близки. Я хотел быть с ней рядом. Всегда. Аннабель вспыхнула. Ей захотелось встать и уйти или закричать, но она не двинулась с места и не произнесла ни слова. Она не понимала, почему должна с сочувственным видом выслушивать признания, касающиеся другой женщины, от человека, которого любила. А Кристиан продолжил: — Она уехала с острова и не объяснила почему. Слепота скрывала от меня истину, многое в жизни было загадкой. Когда я прозрел, мир раскрылся мне, но в нем уже не было Мари. — Ты никогда ее не видел! — догадалась девушка. — Никогда. Я многое отдал бы за то, чтобы посмотреть ей в глаза. Ей и еще одному человеку, которого не знаю. Кто-то оплатил мое лечение: мы с матерью до сих пор не можем понять, кто это был. Наверное, уже никогда не узнаем. — И предложил: — Давай прогуляемся? Они встали. Аннабель, обиженная и оскорбленная, и Кристиан, по-прежнему замкнутый и отрешенный от мира. Они пошли по залитой солнцем улице. Аннабель смотрела на жениха с настойчивым упрямством. — Я думала, что счастлива, — заметила она через некоторое время обиженно, но без печали. Кристиан остановился и взял ее за руки. Эта девушка с ее трепетным взглядом, гибким станом и кожей ослепительной белизны казалась грезой, принявшей материальную оболочку. Он должен был сделать над собой усилие и удержать ее возле себя. — Ты не можешь быть несчастлива, Аннабель. Я рассказал тебе о том, что случилось в моей жизни до встречи с тобой, потому что будущее строится не на пустом месте. Прошлое — это фундамент. Не зная о нем, можно понастроить воздушных замков. Аннабель не сводила с него взгляда. «Выражайся конкретнее, — говорили ее глаза, — просто скажи, любишь ли ты меня». Кристиан понял. — Я люблю тебя. Теперь — только тебя, — потерянно произнес он. Даже если это была неправда, она, как ключ, запирала ворота, что вели к отступлению. Аннабель повеселела. Дурные мысли растаяли как дым. Такова юность, и таковы свойства любви. Они еще немного поговорили и расстались: Кристиан спешил выполнить поручение месье Роншара. Он хотел взять экипаж, когда вдруг почувствовал сильную усталость и решил зайти домой, зная, что даже минута передышки значит очень много. Дома Кристиан застал мать. Она сидела возле окна и смотрела на тихую пустынную улицу, по которой совсем недавно катились до отказа набитые поклажей фиакры покидавших Париж состоятельных горожан, а позднее двигались толпы коммунаров. Услышав звук шагов, Шанталь повернулась: — Кристиан? — Я зашел на минуту. — Сейчас он не хотел говорить ни с кем, даже с ней. Тем не менее она встала, подошла к нему и легко положила руку на плечо. — Ты чем-то расстроен? — Ах, мама! — возбужденно произнес он. — Мы живем в мире бесплодных порывов, напрасно потраченных сил. Иногда я чувствую себя вещью, чем-то неживым, существом с искусственными страстями, управляемым непонятно чем. На острове я ощущал себя совсем другим. — Но там ты не нашел своего счастья. Он молчал. — Я должна кое-что тебе сказать, — промолвила Шанталь. — Это касается Александра. — Он мне понравился. — Я рада. Но он оказался иным человеком, чем я думала. Он знатен и богат. Он — граф де Монтуа, и у него особняк на Луаре — настоящий дворец. Она выглядела несчастной, но Кристиан не стал ее утешать. — Я должна признаться еще кое в чем, — сказала Шанталь. — Видимо, сегодня день признаний, — невесело пошутил молодой человек. — Возможно. — Во взгляде женщины появились решимость и твердость. — Просто я думаю, что ты… его сын. Кристиан засмеялся. Уж чем-чем, а безрассудством его мать никогда не страдала. — Что?! Шанталь коротко рассказала ему о своей поездке на Луару, о разговоре с Александром и о портрете. Он слушал внимательно, но с недоверием. Потом сказал: — Прости, мама, но это бред. Ты прекрасно понимаешь: бывают очень похожие люди. — И все же мне кажется… Он перебил: — Просто тебе хочется, чтобы было именно так! — Почему ты считаешь, что это невозможно? — прошептала Шанталь. — Потому что таких совпадений не бывает. А еще потому, что у человека с позорным клеймом не может быть нимба, — немного резко произнес он. — Пойми, мама, из меня уже не получится графский сын. Железо не перекуешь в золото. — И что мне теперь делать? Кристиан пожал плечами: — Ничего. Все будет так, как суждено, — и, не оглядываясь, вышел за дверь. И тогда Шанталь поняла, что он осуждает ее за то, что она совершила в своей жизни, — он ее не простил. …Кристиан быстро шел по улице. Он намеренно отправился пешком, поскольку ему казалось, что он попросту не сможет спокойно сидеть в экипаже. Его мучила болезненная нервозность и какое-то неясное смущение, похожее на стыд. Кристиан не понимал, почему теперь, когда прошлое похоронено в глубине памяти, когда голову больше не сжимает огненный обруч, когда он видит светлый день, он не испытывает счастья. Отчего он беспомощен, словно костер на сильном ветру? Почему мир не преобразился и почему ему самому не кажется, будто он заново родился на свет? По-настоящему счастлив он был только на острове, счастлив, когда просто касался руки Мари… Кристиан направился в тюрьму Форс, потому что ее начальник был знаком с месье Роншаром. Признаться, молодой человек плохо представлял, о чем станет говорить с людьми, имеющими такие странные, непонятные ему идеалы, с людьми, которые не сегодня завтра встретят свою смерть. Так же считал встретивший его надзиратель. — Не знаю, о чем вы станете с ними беседовать, сударь, — с сомнением произнес он. — Они все не в себе. Начнут выкрикивать лозунги Коммуны, а больше вы от них ничего не добьетесь. Женщины вообще сущие ведьмы — не ровен час, вцепятся в волосы! — Среди осужденных есть женщины? — А как же! Они тоже стреляли, причем не менее метко. А уж по части проклятий им нет равных. — Их тоже казнят? — Да. Тут не до различия полов. Их судят группами, потом везут на кладбище Пер-Лашез, расстреливают у стены и бросают в общую яму. — Понятно, — медленно произнес Кристиан. — Если вам непременно нужно с кем-то поговорить, — сказал надзиратель, — я приведу одну девушку. Она не похожа на сумасшедшую. По крайней мере, я смогу спокойно оставить вас наедине. Кристиан кивнул. Его провели в маленькую комнату, где было тепло, почти жарко: пламя гудело в трубе, в печи трещали дрова. Здесь стояли потемневший от времени деревянный стол и два стула. Кристиан сел и стал ждать. Вскоре дверь приоткрылась, и надзиратель втолкнул в комнату бедно одетую девушку с осунувшимся бледным лицом и длинными темными волосами. Из-под излома черных бровей сурово и отчаянно смотрели глаза цвета сапфира. Кристиану почудилось, что она бросила на него полный изумления и светлой надежды взгляд. Возможно, она подумала, что он принес ей избавление от жестокой участи? В таком случае будет горько ее разочаровывать. — Садись, — сказал надзиратель, — этот господин хочет с тобой побеседовать. И смотри, без глупостей! Он вышел, а девушка села, привычно расправив подол рваной юбки. Кристиан раскрыл тетрадь для записей, а потом посмотрел в лицо узницы. — Вы позволите немного побеседовать с вами, мадемуазель? Не беспокойтесь, я не буду задавать чересчур откровенные вопросы. Меня зовут Кристиан Делорм, я сотрудник газеты «Старый и Новый свет». А как ваше имя? — Зачем вам знать мое имя? — взволнованно прошептала она. — Я для вас чужая. Не все ли равно, как меня называть? — Как хотите, мадемуазель, я ни на чем не настаиваю. — Его тон показался ей деловитым и холодным. — Вам нравится ваша работа? — спросила девушка. — Да. Но не сейчас. Поверьте, это связано не с отношением к вам. Просто я полагаю, у людей, которых приговорили к смерти, и без того довольно страданий. — Я не боюсь смерти. — Не боитесь? Почему? Она устало пожала плечами: — Жизнь страшнее. В ней постоянно что-то происходит, а иногда наоборот: ты ждешь, а не происходит ничего. А смерть — это ничто. Мрак, с которым уже не нужно сражаться. — Но на свете наверняка существует что-то такое, что могло бы вернуть вас к жизни. Она смотрела на него с едва заметным удивлением и печальной нежностью, как, должно быть, смотрела бы на цветок, протянутый ей палачом. — Конечно, существует. Но я никогда этого не получу. — Почему вы пошли на баррикады? — спросил Кристиан. — Что это — стремление совершить подвиг во имя веры, подтвердить своей смертью некую высшую истину? — Вовсе нет. Я даже не знаю, за что сражались эти люди. Я вернулась в Париж и шла по улице, ко мне подошел какой-то человек и угостил вином. С ним были еще люди. А поскольку мне было все равно, куда идти, я пошла следом за ними. А потом осталась на баррикаде. Там было много раненых, и им требовалась помощь. Кристиан поинтересовался: — У вас есть родные? — Да, но они живут далеко. — Они знают о том, что с вами случилось? — Нет. — Хотите, я им сообщу? В его взгляде мелькнуло сочувствие, и Мари это заметила. Она улыбнулась горделивой печальной улыбкой: — Не нужно. — Полагаю, в вашей жизни было большое горе? Девушка усмехнулась: — Если вы узнаете обо мне немного больше, вы не станете меня жалеть. — Что вы имеете в виду? — спросил Кристиан. Она ответила без тени смущения или стыда, без малейшего усилия, так, как называют свое имя: — Я торговала собой. Кристиан вздрогнул. Потом закрыл тетрадь, словно избавляясь от ненужного свидетеля их разговора. — В публичном доме? — Нет, на улице. Она испытующе смотрела на него, и Кристиан ощутил смутное предчувствие чего-то страшного, непоправимого. — Но ведь вы не всегда были такой. Что-то толкнуло вас на это? — Если б я была другой, то, возможно, не встала бы на этот путь! — возразила Мари. — Бывает по-разному… — Хорошо, я вам скажу. Мой друг был болен, он умирал, и я должна была достать деньги. — Он об этом знал? — Нет. Он и сейчас не знает. Теперь у него другая жизнь и другая женщина. — Он вас разлюбил? — Я многое отдала бы, чтобы это узнать. — Я предпочел бы умереть, чем допустил бы, чтобы любимая мною девушка совершила такое ради меня! — заметил Кристиан. — Вашей девушке не придется этого делать, месье, — перебила Мари и вдруг спросила: — Ведь вы скоро женитесь? Он удивился: — Откуда вы знаете? — Я ясновидящая. Читаю по глазам. — А что вы еще видите? — сам того не желая, спросил Кристиан. Он почувствовал, что находится на грани некоего откровения. Мари вздохнула: — Ваше одиночество. Вы плывете в потоке жизни, вы не можете направить его в нужное вам русло и не можете вырваться из него. — Но, — возразил Кристиан, — я всегда стремился к одиночеству. — Возможно, вам так кажется. Душевное одиночество — это несчастье, оно не имеет ничего общего ни с независимостью, ни с самодовольством. — Что ж, — тяжело промолвил он, — быть может, вы правы. — Но вас нельзя в полной мере считать одиноким, — продолжила Мари, — ведь у вас есть девушка, которую вы любите. Наступила пауза. Потом Кристиан медленно произнес: — Девушку, которую я люблю, я потерял. Она давно исчезла из моей жизни и, похоже, уже не вернется. — Вы можете сказать, как ее звали? — Мари. Мари затаила дыхание. — Вы ее искали? — Нет. Это было все равно что искать улетевший ветер. Неожиданно Мари вспомнила Эжена. — Некоторые ищут одно, а находят другое — и счастливы. — Это не про меня. Он выглядел растерянным и хмурым, и она решилась спросить: — А если бы ваша Мари совершила то, что сделала я, вы отказались бы от нее, не простили? Кристиан встрепенулся: — Я? О нет, за ее возвращение, за то, чтобы она появилась из мрака, я отдал бы все, даже свое вновь обретенное зрение. И пусть бы она продала душу дьяволу, а тело всем мужчинам на свете, я понял бы ее и не стал осуждать. Настоящее человеческое счастье слишком ценный бриллиант, я поднял бы его из любой грязи и пыли, я не стал бы спрашивать о цене любви, я заплатил бы любую. — Но ведь вы не знаете вашей Мари! — в отчаянии воскликнула она. — Не знаю. Но мы не знаем и Бога. Однако верим в него. — А вы верите? — Да. — Я тоже, — еле слышно прошептала она. До этого разговора Мари не подозревала о том, что достойна сострадания. Быть может, жалости… А еще брезгливости, презрения. Но именно Кристиан, единственный на свете, в ком она нуждалась, был способен подарить ей сочувствие, прощение, любовь. Внезапно на нее накатила волна тошнотворного жара, дурноты, и она потеряла сознание. Кристиан вскочил с места и бросился ее поднимать. Потом заколотил в дверь. Пришел надзиратель. — Должно быть, это от духоты, — сказал он. — Вы идите, месье, я отнесу ее в камеру, там о ней позаботятся. Не беспокойтесь, она скоро придет в себя. Мари очнулась оттого, что какая-то женщина брызгала ей в лицо водой, и, открыв глаза, увидела себя в тесной и темной камере, в окружении людей, таких же узников, как она сама. В первую секунду Мари ничего не поняла. А потом вскочила и бросилась к решетке. — Кристиан! Прошу вас, верните его! Кристиан, это я, твоя Мари! Позвольте мне хотя бы проститься с ним! И по ту, и по другую сторону решетки на нее смотрели как на помешанную. Кристиан не вернется. Она видела его последний раз в жизни, хотя… все-таки видела! Можно ли было утешиться этим? Глава 7 В последующие дни Кристиан много думал об этой странной девушке. Он вспоминал ее напряженную, тревожную улыбку, ее беспрестанно меняющийся взгляд. Кристиан вовсе не был склонен романтизировать пороки: уж он-то знал, что зачастую сущностью натуры подобных женщин является притворство, что они погрязли во лжи, скрытой, но глубокой, как дно болота, что их судьба сломана равнодушием и жестокостью окружающей жизни. В них не найдешь ни чувственности, ни изящества; и, что самое страшное, они уже не способны любить. Они осознают свою порочность, часто презирают себя — и оттого особенно несчастны. Но эта девушка показалась ему другой. Он верил в ее искренность. Время бежало быстро, наступила последняя ночь перед свадьбой с Аннабель. Кристиан не мог заснуть. Он вглядывался в ночь, в парижскую ночь, такую же страшную и прекрасную, как человеческая жизнь. Ему не хотелось думать о невесте. С ней обвенчается другой Кристиан, менее уязвимый, более успешный, скрытный, такой, каким нужно быть, чтобы выжить в этом мире. Он искренне собирался сделать счастливой эту девушку, правда, приложив много разума, но не сердца. Следующей ночью Аннабель будет лежать в его объятиях — эта мысль не вызывала в нем ни возбуждения, ни радости. Кристиан знал, что должен пройти через пышную свадебную церемонию, и в отличие от своей невесты не находил в этом никакой романтики. Когда Кристиан окончательно понял, что не заснет, он решил немного поработать. В следующие дни будет не до того, а статью написать все-таки нужно. Последний одинокий вечер. Завтра он переселится в дом Аннабель. Кристиан сел за стол и раскрыл тетрадь. На одну сторону его лица падал свет луны, на другую — отблеск пламени свечи. Он написал: «История…» И задумался. Как же все-таки звали ту девушку? Кристиан отложил перо и стал думать. Думать об острове: о мире запахов, звуков, пробуждающих жажду жизни и мысли о ее тайне, мысли о вечном. Мысли о Мари. Когда Кристиан узнал, что она уехала, его сердце остановилось, и какое-то мгновение он не знал, забьется ли оно снова. Оно забилось, но с той минуты он стал другим. Перестал верить в любовь? Нет. Просто в нем появилась способность спокойно воспринимать мир без любви. Мари… Возможно, он идеализировал эту девушку. Так считала его мать. Он был слеп и видел внутренним взором улыбку сладостной неизвестности, крылья судьбы за спиною призрака, слышал зов придуманной красоты. Внезапно ему почудилось, что он и правда видит, видит внутренним взором, так ясно, как не способен видеть никто другой на земле. Он будто вспомнил некогда слышанную, прекрасную, но ускользающую мелодию. Мари стояла на берегу в своем синем платье, и ветер развевал ее темные волосы. Она смотрела на него глазами цвета моря в рассветный час. Смотрела с нежностью и любовью. Кристиан издал сдавленный стон, и его рука с нажимом вывела на бумаге: «История Мари». Чернила брызнули, как кровь из внезапно нанесенной раны. Той странной девушкой из тюрьмы Форс была Мари! Теперь он не сомневался в этом! Кристиан быстро прошел в соседнюю комнату, а потом бесшумно и осторожно — в спальню матери. Луна ярко освещала помещение, на полу лежали густые, как чернила, тени. Молодой человек замер. Если мать проснется, ему придется солгать или сказать правду, а он не хотел делать ни того, ни другого. Она не проснулась. Она спала глубоко и безмятежно. Завтра свадьба ее сына. Завтра и он, и она сделают шаг в будущее. Только вот что делать с прошлым? Кристиан подошел к туалетному столику и выдвинул верхний ящик. Вот она, шкатулка. Он взял ее, унес к себе в комнату, там открыл… После того памятного дня Кристиан испытывал страх перед оружием. Он не мог его видеть и тем более не желал брать в руки. Куда подевался тот револьвер, он не знал, и в их доме много лет не было оружия. Но когда началась война, оно появилось снова. Шанталь ничего не говорила об этом, Кристиан обнаружил револьвер случайно, когда однажды искал запасные ключи от квартиры. Тогда он испуганно захлопнул шкатулку. Но сейчас молодой человек без колебаний вынул оружие и опустил его в карман. Он вышел за дверь. Раскрытая тетрадь с одной-единственной надписью на чистом листе так и осталась лежать на столе. Кристиан задавал себе вопрос, не путает, не смешивает ли он то, что происходит на самом деле, с сожалениями о том, что ушло в небытие, с несбывшимися мечтами? И твердо отвечал: «Нет». На рассвете он был у ворот тюрьмы, и ему повезло: среди надзирателей оказался тот, с которым молодой человек общался в последний раз, и он узнал Кристиана. — Это вы, сударь? Что так рано? Что-то забыли? — Я снова по поручению месье Роншара. Надеюсь, в последний раз. Нужно еще раз встретиться кое с кем из заключенных. Надзиратель нахмурился: — Придется выписать пропуск. Кристиан вынул из кармана бумажку. — Старый при мне. Как и записка месье Роншара. — А начальник, месье Субие, еще не приехал. Ну да ладно. Возможно, этого будет достаточно. Давайте ваши бумаги и подождите здесь. Он вернулся через несколько минут и кивнул: — Идите за мной. Кристиан вступил в царство железа и камня, сырости и сумрака, человеческих страстей и законов, непонятных тем, кто находился по другую сторону этих стен. — Скажите, — спросил он, — в последние дни расстреливали заключенных? — Вы имеете в виду коммунаров? А как же! Две или три партии. Теперь их немного осталось. Кристиан содрогнулся. — Кто вам нужен? — спросил надзиратель. — Девушка, с которой я беседовал в прошлый раз. Надзиратель покачал головой: — Не помню. Если вы знаете, как ее зовут, то позовите, — сказал он, впуская Кристиана в смежное с камерой помещение. Молодой человек остановился возле решетки. Горло сдавило, было трудно дышать. Казалось, каждую секунду рука судьбы сдирает с его сердца новый кровавый лоскут. Он нерешительно позвал: — Мари! — Есть здесь женщина по имени Мари? — громко крикнул надзиратель. К решетке приблизились две узницы: одна — неохотно, другая — с глумливой готовностью. — Не меня ли ищешь, красавчик? — сказала последняя. — Я тоже Мари! — Не эти? — спросил надзиратель. Кристиан покачал головой и отвернулся. Мари не было, она умерла. Он опоздал. — Мари! — в отчаянии закричал он, а потом обреченно умолк. Ничего не будет — ни продолжения жизни, ни любви, ни света. Завтра на него наденут тот самый фрак и опустят в могилу. Судьба есть судьба. Все эти призрачные годы были секундой перед вечностью. Теперь он не позволит себе промахнуться. В тот раз он стрелялся из-за лживой продажной девки Полин, а сейчас потерял свою Мари. Он сделал шаг, потом другой. И вдруг услышал тихие слова: — Я здесь, Кристиан. Откуда она его зовет? Быть может… оттуда? Из того мрачного, за гранью жизни мира, куда он ее невольно отправил из-за своей душевной слепоты? Он резко повернулся и увидел бледное лицо и горящие глаза. Кристиан бросился вперед, схватил Мари за руку и сжал так, что захрустели суставы. — Мари! — Кристиан… Он в волнении повернулся к надзирателю: — Мне нужна эта девушка! Он произнес это так, как сказал бы: «Я выбираю жизнь». — Хорошо, поговорите в комнате для свиданий. Мари подошла к решетчатой двери, и надзиратель вывел ее наружу. Кристиан снова взял девушку за руку, и рука Мари вмиг налилась теплом, стала легкой и нежной. Они вошли в комнату и остались одни. Он без колебаний обнял ее. Потом Мари отстранилась и посмотрела ему в лицо. Она выглядела очень счастливой и странно смущенной. — Я рада, что ты пришел. Рада, что еще раз увидела тебя и что ты наконец меня увидел. Знаешь, когда ты вдруг появился и позвал меня, я словно вернулась с того света! — Мари! Моя Мари! Мы уйдем отсюда вместе. — Каким образом? — Пока не знаю. Тогда Мари сказала: — Уходи один. Возвращайся обратно. — Нет. Лучше умереть вместе с тобой, чем жить без тебя. — Тебе так только кажется… — Я всегда это знал. Кристиан постучал в дверь. Появился надзиратель. — Уже закончили? — Не совсем. — Кристиан поднял руку с револьвером. — Пожалуйста, выведите нас отсюда. Сочетание вежливой просьбы и нацеленного в лицо оружия поразили надзирателя. На мгновение он застыл, как истукан. Потом выдавил: — Вы что, сошли с ума?! — Возможно, — сказал Кристиан и повторил: — Мы желаем выйти отсюда. Иногда в жизни случаются минуты, когда то, что кажется привычным и незыблемым, опрокидывается или выворачивается наизнанку, когда устои, правила, обычаи и законы напоминают вырванные с корнем деревья и стремления порождают энергию, сходную с энергией смерча или шторма. Почему это происходит? Потому что так угодно судьбе или Господу Богу. — Я могу попытаться вывести вас из здания через черный ход. Но за ворота вы все равно не выйдете. И даже если выйдете, вас схватят. Кристиан и Мари переглянулись. — На этот случай у нас есть другой выход. Они шли в полумраке. Рука Мари лежала в руке Кристиана, в другой он сжимал револьвер. Надзиратель шел впереди, шел туда, где Кристиана и Мари ждала смерть или свобода, или то и другое вместе. Надзиратель знал, что он тоже погиб: по меньшей мере, его обвинят в том, что он пропустил в здание тюрьмы человека, у которого имелось оружие. Хотя это было вполне объяснимо. В те времена заключенных охраняли не слишком тщательно, и побеги случались довольно часто. К тому же гораздо больше доверяли внешности человека и его манерам. Кристиану и Мари повезло больше, чем предполагал надзиратель: они не только вышли из стен тюрьмы и прошли через двор, но и проникли за ворота. Разумеется, тотчас была поднята тревога: они слышали скрежет решеток, лай собак, хлопанье дверей, в узких зарешеченных окошках метались огни. Они на мгновение замешкались, не зная, в какую сторону бежать, и тут на колокольне Сен-Поль пробило шесть часов утра. Они приняли это за добрый знак и свернули в проулок, откуда доносился звон. Рассвет высветлил небо на востоке, оно манило к себе, обещая свободу, и они глядели на него все время, пока бежали по темному и узкому переулку. За поворотом открылся просвет. Какая-то улица. У тротуара стоял поджидавший ранних пассажиров фиакр. Кристиан сильнее потянул Мари за руку. Он не смотрел по сторонам, не оглядывался. Но она заметила или, скорее, угадала движение на стене и посмотрела наверх. Мари не успела ни о чем подумать. Подобный выбор не требует размышлений. Она рванулась в сторону, защищая Кристиана от выстрела собственным телом. Пуля ударила ей в плечо, другая — пониже, и в следующую секунду она упала на его руки. Чтобы перезарядить ружье, требуется время, и Кристиан успел выскочить из переулка. Он распахнул дверцу фиакра и нырнул внутрь. — Гони! Живо! — закричал он. — Я заплачу двести франков! — Куда, сударь? Вспомнив адрес, он словно увидел спасительный свет на дне глубокого колодца. — Риволи, двенадцать. Он склонился над Мари и жадно смотрел ей в лицо, его переполнял холодный ужас, от которого мутился разум. Она еле слышно стонала, страдая от тряски, не открывала глаз, и Кристиан не мог понять, в сознании она или нет. — Приехали, сударь. Кристиан сунул извозчику деньги, открыл дверцу, выскочил наружу и осторожно вынес Мари. Он стучал и звонил, как сумасшедший, не веря в то, что в доме никого нет, что в колоде его судьбы в столь роковой момент может отсутствовать такая важная карта. Наконец ему открыли, и он ворвался в дом. Навстречу шел человек в халате тяжелого шелка и войлочных туфлях, вид у него был заспанный, он беспомощно моргал. — В чем дело? Это вы, Кристиан?! — Вы меня помните? Мужчина улыбнулся. — Разумеется. Именно вы заставили меня поверить в то, что на свете существуют чудеса. — Я хочу, чтобы вы снова совершили чудо. Иначе предыдущее не будет иметь никакого значения. — О господи! Пьер Шатле склонился над девушкой: — Когда это случилось? Кристиан сказал. — Время есть. Везем в больницу? — Нет. Сделайте это здесь. Пьер Шатле посмотрел ему в глаза. — Вы сошли с ума! А если она умрет? — Вы не позволите ей умереть. — Я не Господь Бог, — сурово и сухо произнес хирург. — Я вам помогу. — Только потом прошу меня не винить. — Я всегда и во всем виню только самого себя. Через два часа Кристиан вышел в гостиную и в полнейшем бессилии опустился на диван. Он думал о Мари. Хочет ли она жить? Судя по всему — да. Поможет ли ей это? Кто знает! В комнату вошел Пьер Шатле. Он вытирал руки, Потом, бросив полотенце на стул, подошел к столику, взял хрустальный графин и налил в бокал вина. — Не переживайте, Кристиан. Теперь ей хорошо. Она не чувствует боли. Вот, возьмите, выпейте, вам станет легче. Вы отлично держались и действительно мне помогли. — Вы говорите о ней как о мертвой! — Я говорю о ней как о живой. Просто я дал ей еще эфира, чтобы она спала. — Мне нечем вас отблагодарить, — с трудом произнес Кристиан. — О благодарности говорить рано. Прошло слишком мало времени, мы еще не знаем окончательного результата. И мне ничего от вас не нужно. Я был известным хирургом, а после случая с вами стал знаменитым. Вы даже не представляете, что значит для человека его имя на устах других людей! — Не знаю, — сказал Кристиан, — я никогда об этом не мечтал. Напротив, мне всегда хотелось спрятаться, скрыться от всех. — Потом спросил: — Если Мари выживет, вы позволите нам остаться здесь, пока она не поправится? — Разумеется. — И никому о нас не расскажете? — Раз я вмешался в это дело… Что же все-таки случилось, Кристиан? Тот рассказал. — Вам понадобятся деньги и документы, — сказал Пьер Шатле. — Не беспокойтесь, — в тоне Кристиана появились резкие нотки. — Я их достану. — Потом спросил: — Почему вы мне помогаете? Пьер Шатле улыбнулся: — Вы мое творение и моя гордость, Кристиан. А людям свойственно любить свои творения, как самих себя. К тому же вы, на мой взгляд, вполне заслуживаете счастья. Шанталь проснулась рано и почти сразу встала с постели, хотя спешить было некуда. Венчание назначено на десять, и ее туалет был готов с вечера, ну а с прической она справится без труда. Кристиан выедет из дома раньше и поедет к невесте, а она дождется Александра. Женщина улыбнулась. Теперь, когда Кристиан переселится к Аннабель, Александр сможет приходить к ней чаще и оставаться на ночь. Эта поздняя любовь была подарком судьбы, и она не собиралась от него отказываться. Шанталь надела капот и вышла в гостиную. Должно быть, Кристиан уже проснулся. Они еще успеют выпить кофе. Последнее утро вдвоем… Дверь в комнату сына была закрыта. Шанталь улыбнулась. Хорошо, пусть немного поспит. Однако полчаса спустя, стоя возле зеркала со щеткой для волос и шпильками в зубах, она уже не была так спокойна. Почему Кристиан не встает и не выходит? Наскоро заколов волосы, Шанталь осторожно отворила дверь в спальню сына. В ее горле замер крик изумления. Комната была пуста. Постель заправлена, все вещи на месте. Окно было открыто, и ветер трепал занавески. Шанталь стояла в растерянности и с нарастающим оцепенением глядела на парадное одеяние Кристиана — белоснежную сорочку, фрак… Где же он? Букет белых роз в высокой вазе на полу источал дурманящий аромат, свеча на столе догорела, осталась лишь лужица воска. На столе лежала раскрытая тетрадь в кожаном переплете, в которой Кристиан обычно делал записи. Одна-единственная надпись на чистом листе: «История Мари». Чернила разбрызганы по бумаге. Шанталь вернулась в гостиную и села в кресло, машинально похлопывая щеткой по ладони. Она не знала, одеваться ей или нет, куда ехать и вообще — что делать! Она не помнила, сколько времени просидела так, когда зазвонил колокольчик у входной двери. Шанталь испуганно вскочила, как от звука выстрела, но следом за страхом пришла надежда, и женщина бросилась к дверям. Это был месье Роншар, встревоженный и злой. — В чем дело, мадам? Где ваш сын? Моя дочь в истерике! — Я не знаю, где он, — призналась женщина, впуская его. — Он исчез. Когда я проснулась, его не было в доме. — Вы понимаете, о чем говорите?! — Месье Роншар почти кричал: — Через четверть часа он должен быть в церкви, у алтаря! — Я все понимаю, — прошептала Шанталь, — но ничего не могу объяснить. Вновь зазвенел колокольчик, и женщина радостно встрепенулась. Но это пришел Александр. — О, вы еще дома! Я задержался и потому хотел ехать прямо в церковь, но в последний момент решил заглянуть сюда. — Кристиан исчез, — сказала Шанталь. — То есть как? — Его нигде нет. И похоже, он не ночевал дома. — Все, — сумрачно и жестко промолвил месье Роншар, — я возвращаюсь к дочери. Когда ваш сын соизволит вернуться домой; сударыня, объясните ему, что ни я, ни моя дочь не желаем его видеть. Он вышел, не оглянувшись и не прощаясь. Шанталь закрыла лицо руками. — Полно, Люси, — сказал Александр, — полагаю, Кристиан попросту передумал. Женщина в сомнении покачала головой: — Не знаю. Почему он ничего мне не сказал? Не оставил записки. Только это… Шанталь принесла тетрадь и показала ему. — «История Мари»? Ты полагаешь, это имеет отношение к его исчезновению? — Возможно. Это было последнее, что он написал. — Кто такая Мари? Она существует на самом деле? — Да. Кристиан любил эту девушку. — Значит, он отправился к ней? — Он не знает, где она. Они давно не виделись. — А ты смогла бы ее найти? Шанталь покачала головой: — Нет. Александр обнял ее. — Не переживай. Твой сын взрослый человек и сам решает, как ему поступать. Вот увидишь, вскоре он даст о себе знать. — О, только бы он был жив! — Разумеется, он жив. В молодости я тоже совершал безрассудные поступки, но, как видишь, живу до сих пор. Но Шанталь не могла успокоиться. Она бросилась к туалетному столику в спальне и быстро выдвинула ящик. Шкатулки не было. Тогда женщина побежала в комнату Кристиана и нашла ее там: шкатулка валялась возле кровати, раскрытая и пустая. И тут из груди Шанталь вырвался отчаянный вопль: — О, мой бедный мальчик, куда же он пошел?! Что с ним случилось? Кристиан! Кристиан! Александр смотрел с тревожным непониманием. — Он взял револьвер! — выкрикнула Шанталь. — Ты думаешь, он решил кого-то убить? — Он не может убить никого, кроме самого себя! Александр покачал головой: — Мы сами не знаем, на что способны, Люси. — Нет, ты не понимаешь! Это я виновата, опять я! Я встречала эту девушку, Мари, еще во время войны. Ее принесли в госпиталь, где я работала, и она жила там до весны. И я ничего не сказала Кристиану, потому что желала его брака с Аннабель. А Мари уверила в том, что он скоро женится и что она ему не нужна. — Понятно. Но почему ты решила, что Кристиан способен себя убить? — Потому что однажды он уже пытался это сделать. И тогда я тоже была слепа и не сумела предотвратить несчастье… — Неминуемое предотвратить невозможно. — Он почти насильно усадил ее в кресло, потом сел рядом и нежно обнял за плечи. — Что случилось тогда, в первый раз? Несчастная любовь? — Почему ты спрашиваешь? — Она посмотрела ему в глаза. — Чтобы понять, как нам действовать дальше. Ведь я плохо знаю твоего сына. — Ты и меня не знаешь, — сказала Шанталь. — Тебя — достаточно хорошо. — Нынешнюю. Но не ту, которой я была раньше. — Есть разница? — Для тебя — да. — Почему именно для меня? — Потому что ты граф де Монтуа. — Опять ты за свое! — Да. Шанталь встала. Это был тот самый момент, которого она боялась. Но теперь она не испытывала страха. Ей казалось, будто она долго стучала в какую-то дверь, а когда обессилела и устала, та вдруг отворилась сама собой. — Я никогда не выходила замуж. Я была проституткой и больше десяти лет прожила в публичном доме. Отец Кристиана неизвестен даже мне. Я попросту забеременела от одного из клиентов. Александр смотрел на нее во все глаза. — Ты смотришь так, — сказала Шанталь, — словно впервые услышал о том, что на свете есть продажные женщины. — Я знал, что они существуют. Но не предполагал, что собираюсь жениться на одной из них. Ее взгляд был открытым и трезвым. — Теперь ты меня презираешь? — Я никого не презираю — ни проституток, ни преступников, ни нищих. Но я никогда не впускаю их в свою личную жизнь. Шанталь почувствовала, что единственное спасение — в искренности и промолвила: — Помнишь, ты сказал, что изменился после нашей встречи? Такое произошло и со мной. Я впервые полюбила и мечтала о том, чтобы ты был беден и незнатен, как и я, потому что мне была нужна только твоя любовь. Понятно, теперь о женитьбе речь не вдет, но ведь мы можем встречаться? Приходи ко мне хотя бы иногда, и я буду счастлива. Видишь ли, Александр, мне уже не хочется думать, достойна ли я любви, счастья, я просто желаю быть счастливой и любимой, вот и все. Разве любовь не уравнивает нас? Он посмотрел на нее внимательнее и увидел ту женщину, что ездила с ним в замок, вспомнил ее тогдашний взгляд, ее улыбку и жесты. Он любил все в ней и все, что исходит от нее. Случайно встреченная на перекрестке жизненных путей, она стала близкой, любимой. И все же то, что было у него в крови, что составляло сущность его натуры, давало о себе знать. Он был из тех, кто лучше умрет с голоду, но не поднимет хлеб, валявшийся в пыли под ногами, из тех, для кого гордость и достоинство значат больше, чем человечность, а общепринятые условности — важнее чувств. Революции и войны уравнивают людей, но позднее все возвращается на круги своя. И все-таки он не мог забыть о своих чувствах к этой женщине, а потому смягчился: — Я должен подумать. Сейчас мне лучше уехать. Не волнуйся за сына, все будет в порядке. Александр говорил холодно, деловито, и Шанталь чувствовала, как рвутся связывающие их внутренние нити. Чувствовала сердцем, душой. Она предприняла последнюю попытку: — Пожалуйста, не уходи. Давай все обсудим, давай поговорим. Я расскажу тебе, как это началось и как закончилось и почему… — Прошу тебя, — поморщившись, прервал он, — избавь меня от подробностей. Шанталь выглядела беспомощной, растерянной. Александр подумал о том, что ни сейчас, ни прежде она не прибегала к особым ухищрениям и словам, каких можно ждать от женщин подобного сорта. Несмотря ни на что, он слишком хорошо понимал, что эта потеря будет невосполнимой ни для него, ни для нее. — Я должен подумать, — повторил он и добавил: Прости. — Я прощаю, — сказала она, понимая, что он не вернется. — Человек не может обижаться на то, что становится лишним. Богатые и высокородные неумолимы и жестоки. Таков закон их существования. И мы жестоки тоже, потому что иначе просто не сможем выжить. Потому нам нужно отгородиться друг от друга. У него перехватило дыхание: — Люси! И тогда она сказала: — Люси я была только для тебя. На самом деле меня зовут Шанталь. Глава 8 Мари не знала, спит ли когда-нибудь Кристиан; во всяком случае, когда бы она ни открыла глаза, он всегда находился рядом, возле ее постели. Поначалу она не могла разговаривать, да и он мало что говорил, только держал ее руку в своей, и эта простая ласка утешала Мари больше, чем любые слова, вселяла бодрость и надежду. Он кормил ее и расчесывал волосы так осторожно и нежно, словно то были ниточки жизни, которые он боялся порвать. Мари почти забыла о том, как часто в минувшую зиму испытывала жесточайший упадок духа и страх смерти, как, случалось, чувствовала на своих губах ледяное дыхание, как силы ее разума и души поглощали страдания. Теперь она была ограждена от отчаяния, она читала это во взоре Кристиана. Любые взгляды, прикосновения, слова отзывались в ее душе бурной волной, хотя Мари была еще так слаба, что не могла вставать с постели. Она чувствовала, что между ними не будет ни недомолвок, ни открытых объяснений, она знала, что не должна ни в чем оправдываться и что Кристиан тоже не станет этого делать. Они наконец обрели друг друга — это было главным. Они не хотели думать ни о потерях, ни о цене за то, что получили. Прежде, на острове, еще в начале знакомства, они много говорили — это было необходимо, чтобы лучше чувствовать и понимать друг друга. Но теперь все было ясно без слов. И все же однажды Мари сказала: — Ты не удивился, когда увидел меня, когда догадался, что это я? Быть может, ты представлял меня другой? Кристиан задумался. — Не знаю, — наконец вымолвил он, — но только теперь я не способен вообразить, что ты могла быть иной. В другой раз она заговорила о своей дочери и рассказала, как ездила на остров. — Возможно, — сказал Кристиан, — ты скоро увидишься с нею. Мари встрепенулась: — Мы возьмем ее к себе? — Да, конечно. Если ты захочешь. Тогда она не задумалась над последней фразой — так была рада его словам. И уснула, убаюканная сладостными надеждами, а когда открыла глаза, то впервые не увидела Кристиана возле своей постели. Мари позвала его, но он не пришел. Вместо него появился Пьер Шатле. Конечно, он заходил и раньше, но они не разговаривали ни о чем, кроме ее самочувствия. Однако на этот раз он спросил: — Вы меня помните? — Да, я вас знаю. — После того, как размотался клубок этой истории, я тоже вас вспомнил. — Где Кристиан? — с тихим волнением спросила Мари. — Поехал по делам. Он вернется. — Я не послушалась вашего совета, — помолчав, сказала Мари, — и теперь все думаю о цене за то, что мы обрели. Правильно ли я поступила? — Никто не даст ответа на ваш вопрос. Но раз случилось именно так, значит, не могло быть иначе. Кристиан в это время был за городом и видел пенящиеся зеленью рощи и по-весеннему неспокойную, всю в белых мраморных прожилках волн реку. Все здесь было прекрасно и казалось нереальным: лесистые холмы, увенчанные замками, словно фантастическими коронами, одна краше и причудливей другой, изумрудный травяной покров и сверкающее зеркало воды. Замок… Это было нечто особенное, суть заключалась не в красоте пропорций и не в размерах, а в атмосфере древности, вечности и волшебного покоя, что царила здесь. Пройдя через металлические ворота с тонким рисунком ажурных кованых решеток, он представился привратнику, и его впустили в крепость, созданную человеком для того, чтобы отгородиться от других людей. У хозяина замка была неторопливая, упругая, горделивая походка, но во взгляде, заметил Кристиан, застыла нерешительность, которую он силился выдать за неприступность. Он кивнул, и Кристиан пошел за ним по каменным плитам, рождающим эхо, как в горах. Кристиан никогда не бывал в таких особняках, и его удивили царящие здесь пустота и отсутствие уюта. Этот дом-замок не был заветной вершиной и не был убежищем. — Как вы меня нашли? — спросил Александр. Кристиан пожал плечами и ничего не ответил. — Вы пришли по поручению вашей матери? — Нет. Она не знает о том, что я здесь. — Тогда что вам нужно? — Ваша помощь. Александр напряженно ждал продолжения. — Мне нужны документы на чужое имя — для меня и для одной девушки. И деньги. Александр одарил молодого человека долгим, пристальным взглядом. — Простите, я вас не понял. Документы и деньги? И вы обратились за этим ко мне? — Вы хороший знакомый моей матери. И у вас наверняка есть необходимые связи. — Вот как! — Александр сделал несколько шагов по комнате. — Известно ли вам, что мы с Люси прекратили отношения? Но даже если бы это было не так, я бы не стал нарушать закон ради вас. Кристиан улыбнулся слабой загадочной улыбкой: — Стало быть, вы кое-что узнали. Она вам сказала? И именно вы решили разорвать эти самые отношения. — Я не намерен обсуждать это с вами, — сухо произнес Александр. — Напрасно, потому что тогда все меняется. Теперь я не прошу о помощи, я предлагаю вам заплатить. Александр отшатнулся: — Заплатить… за что? — Вы же спали с моей матерью? Денег она не возьмет, потому самой лучшей платой будет помощь ее сыну. Александр задохнулся от гнева: — Как вы смеете! Я вышвырну вас вон! Я не знал, что вы такой наглец! — Я сын Люси. О ней вы ведь такого же мнения? О том, что ямы для нее — накатанная дорога, что она встречается с мужчинами только ради денег. Он смотрел с ледяной насмешливостью, и Александр содрогнулся. — Знаете, молодой человек, я был о вас иного мнения, — только и сумел сказать он. — Как и о Люси. — О Люси я не думаю плохо. Просто мы оказались разными. — Вот как? — усмехнулся Кристиан и вдруг спросил: — А где портрет? — Какой портрет? — Портрет, изображающий вас в молодости. О нем говорила мать. Кажется, он висит в кабинете. — Зачем он вам? — Просто хочу взглянуть. — И после этого вы уйдете? — Да. — Хорошо. Идите наверх. Они стали подниматься по ступенькам. Вопреки всему Александр поглядывал на Кристиана с любопытством. Да, этот человек другой. Не то что он, не имеющий мужества разорвать связи с прежней устроенной жизнью, отречься от того, что создал он и что в определенной мере создало его. Да, Александр боялся потерять свой мир, неважно, был он счастлив в нем или нет. — Вот, — сказал он, открывая дверь, — смотрите. Кристиан поднял голову и медленно переступил через порог. Александр тоже посмотрел на портрет. Кристиан оторвал взгляд от портрета и повернулся к стоящему рядом мужчине: — Знаете, моя мать считает, что вы и есть тот человек, что дал мне жизнь. Она хочет верить в судьбу. Мне казалось, что это бред, но теперь я вижу, что огромное сходство есть, хотя ничего нельзя утверждать наверняка. Доказательств нет. И все же я хочу, чтобы вы об этом знали. — У вас все в порядке с головой? — Не уверен. Но моя мать никогда не была лишена здравомыслия. — Такой, как вы, не может быть моим сыном! — Почему? Не такой уж я безнравственный, как вам кажется. — Как сказать! Обвиняете меня во всех смертных грехах, а сами бросили девушку у алтаря. — Да, верно. Просто я наконец нашел другую. — Мари? Кристиан не удивился. — Да, Мари. И мы должны быть вместе. Иначе ей всю жизнь придется провести наедине со своей виной, а мне, как ни неправильно это звучит, наедине со своим одиночеством. — Видимо, с виной жить все-таки легче? — Эту вину, вину перед женщинами, нам, мужчинам, никогда не искупить, — сказал Кристиан. — Женщины не то чтобы слабее нас, просто они нуждаются в чем-то таком, что мы не в состоянии им дать. Потому что не видим, не понимаем. Потому что эгоистичны и жестоки. Александр молчал. Кристиан смотрел ему в глаза: — Вы любите Люси? — Это вас не касается. — Вы ошибаетесь. Он говорил так, что Александр не решался спорить. — Хорошо. Да, люблю. — А она любит вас. Так что вам еще нужно? Какие земные блага? И Александр снова не смог ничего ответить. — Я уйду, как обещал, — сказал Кристиан. — Я написал матери, что жив и что со мной все в порядке. С этими словами он вышел из кабинета и начал спускаться по лестнице. Несколько секунд Александр стоял с потерянным видом, слушая удалявшиеся шаги, как затаившийся в укрытии зверь прислушивается к шагам охотника. Потом наступила тишина, она сомкнулась вокруг него, словно раковина, наполнила окружающее пространство и… душу. Внезапно встрепенувшись, Александр сбежал вниз, увидел там старого лакея и обратился к нему, скрывая волнение: — Скажи, Филипп, ты хорошо разглядел этого молодого человека? — Думаю, да, — слегка поклонившись, отвечал тот. — Ты служишь здесь много лет и знаешь нашу семью. Неужели этот юноша похож на молодого графа де Монтуа?! В глазах лакея блеснул странный огонек. Он прекрасно понял, какого ответа ждет от него хозяин. — Я должен говорить правду? — Только правду, Филипп! — Внешне он действительно похож на вас. И в то же время это человек не вашего круга, он не из вашей среды. Как и та дама, которая как-то приезжала вместе с вами. Эти люди не имеют ничего общего с родом графов де Монтуа. Ваш покойный отец не принимал таких особ в своем доме. Александр пристально и задумчиво смотрел на него. Он думал о Люси. Была ли она бесчувственной и жадной, безмятежной и преуспевшей в удовлетворении своих желаний, способной пробуждать в мужчинах лишь дерзкие мысли об обладании ее плотью? Конечно нет. Должно быть, она и впрямь изменилась. А вот он, похоже, остался тем, кем был всегда, — человеком, живущим исключительно для себя, способным принимать только здравые решения, осмотрительным и безупречно светским. — Да, ты прав, Филипп. И все-таки я нарушу это правило. Я верну этого молодого человека и поговорю с ним еще раз. … — Садитесь, — сказал Александр, указывая на кожаное кресло. Кристиан сел. Они находились в гостиной, большой комнате со стенами, украшенными скульптурными медальонами, и высокими окнами, выходившими в сад. — Я решил, пусть будет по-вашему, — продолжил Александр. — Я от вас откуплюсь. Будут вам и документы, и деньги. — Хорошо. Хотя, на мой взгляд, вы откупаетесь от чего-то большего. — Не философствуйте. Здесь все предельно просто. — Понимаю. — Надеюсь, я вас больше не увижу? — Нет, потому что я уезжаю. — Куда? — против воли поинтересовался Александр. — Довольно далеко отсюда. На остров. — С вашей Мари? — Да. — И что вы намерены делать в будущем? Кристиан пожал плечами: — Это неважно. Главное — я нашел свою Мари. — Вы можете подождать несколько дней? Я пришлю вам документы? Скажите адрес. Когда молодой человек ушел, Александр огляделся. Эти стены нерушимы, как и жизненные устои. То тщательно взвешенное соглашение, которое он только что заключил, — нет, не с Кристианом, а с самим собой, вернуло его в мир серьезных размышлений, мудрых решений и крупных выигрышей. И лишило радости, возможности что-то поменять на своем пути. А ведь это тоже своего рода рабство. Так существует ли на свете настоящая свобода? Спускающиеся к воде каменные уступы, лодки, колыхающиеся на воде возле убогого причала, выше — лабиринт темных крыш и всюду — запахи, пробуждающие жажду жизни и мысли о чем-то суровом, необузданном, беспощадном… Мари ощущала странную пустоту во всем теле. Возможно, причиной тому была слабость, а еще — глубокое душевное волнение, охватившее ее при виде родных мест. Собственно, она слишком рано тронулась в путь, но Кристиан опасался оставаться в Париже, да и не смел далее обременять своим присутствием Пьера Шатле. Встревоженно глядя в ее бледное лицо и на странное выражение потемневших глаз, Кристиан сказал: — Вот что, Мари, мы плывем на Большие скалы, к твоей сестре. Она медленно повернулась и тихо произнесла: — Нет. Кристиан подошел ближе и прикрыл ее опиравшуюся на борт руку своей рукой. — Это неизбежно. Ты плохо себя чувствуешь, я это вижу. Будет лучше, если мы остановимся у твоей сестры. Ты сможешь увидеть свою дочь, — негромко прибавил он. Она отвернулась, чтобы скрыть слезы: — Ты не понимаешь… — Понимаю. — Ты меня любишь? — с глубоким вздохом спросила она, готовая слышать это снова и снова. — Люблю, Мари. Ты не веришь? — Верю. Верю, как в чудо. Некоторое время они молчали, потом Мари неловко произнесла: — Но там тебе придется увидеть человека, с которым я некогда сбежала от тебя. — Поверь, меня это совершенно не тревожит. Они старались не вспоминать о событиях, которые ранят душу, и в то же время, если это было необходимо, могли быть предельно откровенны друг с другом. — Захотят ли они нас принять? Я поняла, что для Корали и Эжена было бы лучше, если б я навсегда исчезла, умерла, — задумчиво произнесла Мари. — Тебя так сильно волнуют чувства других людей? — Они не волновали меня достаточно долго, но теперь я хочу стать другой. Хотя бы такой, какой была прежде. — Знаешь, — заметил Кристиан, — говорят, тех, кто не предает самих себя, никогда не покидает Божья милость. — Наверное, да. И я мечтаю ее вернуть. — А еще о чем ты мечтаешь? — О тебе, — просто и искренне промолвила Мари. — Скажи, — медленно произнес он, — почему ты не призналась сразу, неужели ты сомневалась во мне, в моих чувствах? Она вздохнула: — Ты меня не узнал, и я думала: а если ты меня придумал, вообразил себе нечто такое, чего просто не существует на свете? И тогда он сказал: — Быть может, я что-то придумал, не знаю, но мне никогда не забыть, как я держал тебя в своих объятиях. То была реальность, какую ничто не может победить. Мари шла наверх, черпая силы в охватившем ее волнении и уцепившись за руку Кристиана, как за единственную опору. Остров таил в себе надежды, обещал осуществление заветных желаний. Во дворе никого не было, зато Мари увидела качели: две веревки, привязанные к толстой ветке старого тополя, и деревянную доску. Перед ней промелькнули видения детства: океан до самого горизонта, высокое синее небо, горячий шелковистый песок. И они с Корали, отыскивающие раковинки в его бесконечных недрах, они с Корали под защитой скал и наивной веры в вечность чудесной солнечной поры. Мари и Кристиан вошли в дом. Сквозь решетчатые ставни в комнату проникали солнечные лучи, они исчертили пол и стены золотыми полосами. Увидев Мари, Корали мгновенно залилась краской. Она кормила грудью ребенка и теперь быстро встала и поспешно запахнула ворот платья. Кристиан нежно сжал руку Мари, и эта согревающая ласка придала ей сил. — Тебя можно поздравить, Кора? — спросила Мари без всякой иронии, кивнув на сверток. — Сын? — Да, — еле слышно ответила Кора и с опозданием пригласила: — Садитесь. Как ты, Мари? — Со мной все в порядке. — Простите, — сказал Кристиан, — на самом деле Мари плохо себя чувствует. Ей лучше лечь. И, пожалуйста, если можно, приготовьте ей чашку чая. — О да, конечно! Кора засуетилась: отнесла малыша в соседнюю комнату, быстро набросила на стол скатерть, а потом пригласила Мари умыться с дороги. У Корали стучало в висках. Ее пробирала дрожь, словно от холода, тогда как младшая сестра казалась невозмутимой, почти равнодушной. Кора видела, что Мари бледна и движется как тень, а этот мужчина… Его глаза блестели, не страстно, нет, и не тревожно, это был иной блеск. Он смотрел куда-то внутрь, минуя внешнее, так, словно заглядывал прямо в сердце. Кора уже поняла — это был тот, слепой. Но теперь он видит! И все-таки что-то в нем осталось прежним. И этим он отличается от остальных людей. Мари прилегла в соседней комнате. Кора вернулась к Кристиану. — Мы немного поживем у вас? — спросил тот. — Да, конечно. — На Малых скалах остался принадлежащий нам дом; я не знаю, что с ним. Нельзя ли съездить туда и посмотреть? — Конечно, можно. — А где ваш супруг? — спросил Кристиан. Корали смутилась: — Он скоро придет. — А дочь Мари? Женщина задрожала от волнения. — Мои родители взяли ее к себе на время. — Понятно. Корали встала и прошла к Мари. И только сейчас сквозь толщу опасений к ней пришло осознание, что это ее младшая, горячо любимая сестра и что если они не поймут друг друга, то их здесь не поймет никто. — Тебе что-нибудь нужно? — ласково спросила она. — Я могу посмотреть, где обычно спит Таласса? — Конечно. Идем в детскую. Мари встала. В ее взгляде был какой-то особый покой, покой ожидания и робкой надежды. Кора открыла дверь, и Мари увидела уютную комнатку с колыбелью и белой постелькой, с сидящими в ряд тряпичными куклами, заботливо сшитыми руками Корали. — Мне нравится, — просто сказала она и вернулась в отведенную ей комнату. Вскоре малыш расплакался, и Кора вышла с ним во двор. Кристиан сел рядом с Мари. — Я вижу, как ты страдаешь, — тихо сказал он. — Я поговорю с ними о твоей дочери. — Эжен ее не отдаст. — С Эженом мы как-нибудь справимся. — Да и нужно ли это? — продолжила Мари. — Здесь у Талассы есть любящие родители, семья, дом, родина, мир, который ей, возможно, не захочется покидать. А если впоследствии ей придется узнать правду о прошлом своей матери? Они помолчали. Потом Кристиан сказал: — Я понял одну важную вещь. Ты не собираешься оставаться здесь навсегда? Мари слабо улыбнулась: — Разве ты хочешь? — Я мог бы, если бы этого желала ты… К вечеру вернулся Эжен. Он весьма и весьма удивился, но не подал виду и держался вежливо, но сдержанно. — Простите, что мы нагрянули к вам без предупреждения, — сухо произнес Кристиан. — Просто не было иного выхода. Мы скоро уедем. — Живите, сколько хотите. — Эжен выглядел растерянным и смущенным. Потом Кристиан прошел в комнату, где лежала Мари, и больше не выходил оттуда. На следующий день Кристиан, Корали и Эжен отправились на Малые скалы. Мари осталась с малышом. Эжен прошел вперед, а Кристиан и Корали немного отстали. И тогда женщина смущенно произнесла: — Простите, что вмешиваюсь и задаю такие вопросы, но… скажите, вы намерены жениться на моей сестре? — Да. — Тогда позвольте дать вам один совет: попросите руки Мари у наших родителей. — Кажется, однажды я уже делал это. — Неважно. Попросите еще раз. Мне кажется, Мари страдает оттого, что у нее совсем разладились отношения с отцом. Кристиан замедлил шаг и пристально посмотрел на эту женщину, робкую и вместе с тем суровую, на чьих щеках внезапно вспыхнул яркий румянец. Она была одета непритязательно, неброско, почти как монахиня; суровую простоту ее наряда чуть оживлял лишь узкий кружевной воротничок. И ее мысли, должно быть, были такими же прямыми, понятными и простыми. — Вы в самом деле очень хорошая женщина, Кора, или просто хотите такой быть? Она вздрогнула. — Я… я понимаю. Я была неправа. Я поговорю с мужем насчет Талассы. Я постараюсь его убедить. Кристиан пожал плечами. — Мари считает, что ничего не сумеет дать своей дочери, но разве любви мало? Нуждающемуся в любви намного проще исцелиться, если он подарит любовь кому-то другому! В доме сохранились все вещи, посуда, книги, только было много пыли и грязи. Изгородь покосилась, двор зарос сорняками. Корали не мешкая взялась за уборку, а Эжен то носил воду, то что-то приколачивал и поправлял. А Кристиан смотрел вдаль. «Мы изгнаны, рай потерян, и тем не менее на свете существуют места, позволяющие думать, что жизнь побеждает смерть, а человеческое счастье может выйти за грань мечты и продлиться дольше мгновения, — думал он. — Главное, чтобы это почувствовала Мари». Глава 9 Мари было просто необходимо, что называется, надышаться жизнью, заново открыть для себя этот край, почувствовать, как сердце бьется в новом ритме, ощутить мир вокруг себя и себя в нем. Она нуждалась в окрыляющих мыслях, в опьяняющих истинах, в благословенных тайнах любви. Стояли чудесные дни, теплые, мягкие, хрустально чистые, прозрачно солнечные, почти как на Средиземноморье, и Мари все больше проникалась ощущением удаленности от прошлого, ее охватывала властная потребность в радости, в восстановлении душевных сил. Она гуляла, плавала, ныряла, как прежде, и вскоре от ее телесной слабости осталась только сладкая истома. Мари было легко и просто с Кристианом, потому что он ничего от нее не требовал, общение с ним не вызывало потребности ни завоевывать, ни покоряться. С ним она чувствовала себя спокойно и в безопасности. Никаких женских уловок, никаких секретов обольщения. Мари наслаждалась даром Кристиана — даром оберегать. Однажды вечером они сидели в доме; Мари медленно расчесывала волосы, а Кристиан листал какую-то книгу. Пламя небольшой лампы бросало отблески на стены и потолок; на поверхности синего с золотом чайника и чашек плясали янтарные блики. Внезапно Мари подняла голову и посмотрела на Кристиана. Их взгляды встретились, и оба замерли, казалось, чего-то ожидая. Мари изменилась и похорошела, исчезло застывшее на лице выражение ожесточенности. Ее тело вновь обрело плавные контуры, бледную кожу позолотило солнце. Гордая, спокойная и раскованная Мари здесь, на острове, рядом с ним. Он верил и не верил этому. И чтобы окончательно поверить, осознать, он должен был прикоснуться к ней, ощутить живой трепет ее тела, почувствовать в ее душе жажду жизни и любви. Кристиан сделал движение, и Мари прильнула к нему, положила голову ему на плечо — чудесный, трогательный жест. Он жарко целовал ее руки, потом губы. И тогда она отстранилась и сдавленно прошептала: — Не надо! — И отвела глаза. Взгляд Кристиана излучал напряжение, и вместе с тем в нем было безграничное понимание. — Прости. Теперь она смотрела с оттенком вызова, словно желая защититься. Кристиан улыбнулся: — Я никогда не говорил тебе, Мари… После того, что случилось со мною в юности, после того выстрела я начал испытывать отвращение к такого рода отношениям. А потом познакомился с тобой, и ты вернула меня в мир чувственных радостей. Когда мы расстались, я снова стал равнодушен к этой стороне жизни. Она меня не привлекала. Да, я собирался жениться на Аннабель, но меня к ней не влекло. Должно быть, мы были бы очень несчастны. Так что, какое бы решение ты ни приняла, я все пойму и приму. Если пожелаешь, останемся целомудренными, как дети. Главное — ты вернулась в мою жизнь. Мари слушала, затаив дыхание, чувствуя, что он говорит правду. — Нет, Кристиан, на самом деле я хочу другого, совсем другого, но я боюсь… Он приложил пальцы к ее губам. — Мы всегда боимся только одного, того, чего не нужно бояться, — себя. Он помнил, как раньше ощущал своим телом ее тело — шелковистую, теплую и сладкую бездну, а волосы — как мягкий поток. Тогда он не знал, притупятся или обострятся его чувства, если он будет видеть. Да, теперь им стоило труда отпустить себя на свободу, но когда они это сделали, их будто понесло на огненных крыльях куда-то ввысь, за пределы изведанного. — Теперь ты меня видишь! — шептала Мари. — Да. Но это не главное. Главное, я чувствую, что со мной именно ты. Они стремились друг к другу телами, сердцами, душой, и их порыв был единым и смелым, как полет птиц, и все, что тревожило и смущало, осталось далеко позади. Прошло немного времени, и они полностью окунулись в настоящее и совсем не думали о том, какое сейчас число и какой месяц: эти летние дни и ночи казались бесконечными. — Я хочу родить ребенка, — однажды обмолвилась Мари. — Но не знаю, смогу ли теперь, после всего, что было в моей жизни… — Послушай, — отвечал на это Кристиан, — мы забываем о том, что еще очень молоды и, скорее всего, прожили меньшую, а не большую часть жизни. Поверь мне, все сбудется, все, чего мы захотим. И Мари старалась верить. Однажды утром, когда Мари и Кристиан гуляли по берегу, к острову причалила лодка, из которой вышли совершенно не похожие на местных жителей люди. Мужчина, благородство осанки и манер которого сразу бросалось в глаза, был одет в темно-серый сюртук дорогого сукна, а высокий кружевной ворот голубого летнего платья дамы был сколот у горла драгоценной камеей. На обоих были жесткие соломенные шляпы с плоскими узкими полями. Мужчина держал в руках трость. Ступив на берег, Александр де Монтуа остановился и смотрел… Нет, не на замерших в отдалении Кристиана и Мари, а на сам остров, на сочетание зелени и камня, дикой природы и деяния человеческих рук. Он всегда считал, что замок его предков похож на остров в океане, и не ошибся. Океан и долина Луары — тот же далекий горизонт, те же живость и поэтичность, те же единство пейзажа и бытия человека, замок и скалы — тот же цвет камня, то же впечатление призрачности и легкости, не нарушающее величия, та же игра света и тени, отраженных от поверхности воды. Шанталь побежала по берегу, Александр шел следом. Кристиан смотрел настороженно, холодновато; в его взгляде не было тихого торжества, лишь ожидание, ожидание человека, не знающего, какие карты на руках у противника. Когда он с искренней радостью обнял мать, Александр перевел взгляд на девушку. Вот она какая, эта таинственная Мари! Длинные темные волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам, скромное платье, лицо скорее своеобразное, чем хорошенькое, а глаза… Ее нынешнее счастье во многом было мнимым, душа ее еще страдала и хранила это страдание как некую тайну, и не хотела, чтобы кто-то проник в нее. Пройдет еще много времени, прежде чем она забудет прошлое и вновь научится радоваться жизни. — Здравствуйте, Мари. Кристиан… — Здравствуйте, месье, — сказала девушка. Молодой человек кивнул. Шанталь виновато, почти застенчиво обняла Мари за плечи и прошептала: — Я рада, правда. Я была неправа. Все еще растерянные, смущенные, охваченные противоречивыми чувствами, они пошли наверх. Александр беспрестанно оглядывался — то на наползающие на пляж длинные, извилистые языки волн, то на изрезанное крыльями чаек небо. Шанталь вцепилась в руку Кристиана. И только Мари взбиралась по тропинке с ловкостью и непринужденной легкостью истинной островитянки. Домик был залит солнцем. Мари задернула занавески, словно отгораживая комнату от остального мира. Шанталь, чувствующая себя здесь как гостья, присела на диван. Мари принесла на стол сыр, масло, хлеб, поставила кувшинчик со сливками, а через некоторое время и кофейник со свежесваренным кофе. Александр поймал себя на мысли, что тут не нужно надевать на себя маску, и понадеялся на то, что здешняя простота нравов поможет сблизиться всем четверым. Не так давно настал момент, когда он понял, что его стремление защититься от любви и судьбы жалко и бесполезно, что оно, это стремление, разрушает ту самую внутреннюю систему ценностей, какую должен беречь человек. И тогда он поехал к Шанталь, и она его приняла, и дала понять, что примет его всегда, что бы ни случилось, и будет рада, и станет ждать. — Долго ли вы собираетесь здесь пробыть? — спросил Александр Кристиана и Мари, когда они все вместе сидели за столом. — До конца лета точно, а дальше… — Кристиан бросил взгляд на Мари: — Не знаю. — Дело в том, что я не отказался участвовать в выборах в Национальное собрание и в связи с этим собираюсь открыть и финансировать собственную газету. — Это можно рассматривать как предложение? — Да. — Я подумаю. А сейчас я хочу сообщить вам о своих ближайших планах. Хорошо, что вы, — сперва Кристиан посмотрел на мать, потом на Александра, — приехали, потому что завтра я намерен пойти к родителям Мари и попросить ее руки. Александр улыбнулся: — Что ж, в таком случае надеюсь, мой подарок придется весьма кстати. Он вынул бархатную коробочку и открыл ее. Внутри были золотые кольца. Мари замерла, завороженная сиянием двух огней. И прошептала: — Спасибо. Кристиан и Шанталь ничего не сказали. Первый — из-за не слишком приятного удивления, а вторая — потому, что, хотя искренне желала своему сыну счастья, втайне мечтала о том, чтобы такое кольцо Александр подарил именно ей. Они отправились к родителям Мари ранним утром. Трава под ногами поблескивала в солнечных лучах, а небо над головой сияло мягкой голубизной. Женщины постарались принарядиться, сделали прически. Александр продолжал присматриваться к Мари. Должно быть, прежде ее переполняла бьющая через край жизненная сила. Она чувствовалась в ней и сейчас, просто ушла внутрь, затаилась, слегка угасла. Эта женщина не выживет одна. С ней рядом должен быть тот, кто поддержит ее, утешит, поймет. Его тронула искренняя, почти детская радость Мари. И то, что, увидев кольца, она почти не смутилась. Наверное, она все-таки будет со временем счастлива. Девушка заметно нервничала, тогда как Кристиан выглядел холодным, едва ли не равнодушным. Александр понял: молодой человек не желал выставлять напоказ свое счастье, не хотел, чтобы в нем принимали участие другие. Он желал спрятать его и хранить, подобно тому, как раковина на глубине океанского дна хранит в себе драгоценную жемчужину. Люси… Совсем недавно он решил расстаться с нею — таков был первый порыв. Но вскоре Александр понял, что, если свет любви погаснет, в его жизни не останется ничего. Лишь холодный, темный мир без малейших проблесков счастья. Александр ускорил шаг и нагнал Мари. Теперь Кристиан и Шанталь шли позади них. — Здесь хорошо, — сказал он, оглядываясь вокруг, — в таких краях начинаешь чувствовать, как тело, душа и сознание сливаются в единое целое. Наверное, именно это и зовется гармонией. — Мари смотрела на него, ничего не говоря, и тогда он продолжил: — Вы так естественно смотритесь на фоне всего этого… Вы здесь своя, почти своя. — Вы что-то обо мне знаете? — с едва заметной тревогой спросила Мари. — Почти ничего. — А о Кристиане? — Тоже. Кроме разве того, что он вас любит. Эго чувствуется. А что касается остального… Когда ты здесь, то не хочется ни о чем знать, не хочется думать о том, что обрел и что потерял. Разве не так? — Для меня — не так. — Я постараюсь помочь вам, чем смогу, — заметил он. И Мари ответила: — Сейчас для меня уже не имеет значения мнение родителей. Когда-то это было похоже на гранитную стену, но стена разрушилась под влиянием времени. — Нет, — возразил Александр, — это важно. Вы поймете, что я прав, когда сами начнете воспитывать детей. — А у вас есть дети? — Она не хотела задавать этот вопрос, он был слишком болезненным для нее самой, и все-таки не сдержалась. — Мне сложно ответить. Даже если и есть, то они выросли без меня. Так мои ли они теперь? Наконец они подошли к дому родителей Мари. Кристиан взял девушку за руку, и ей почудилось, будто она чувствует прикосновение судьбы. То была сладкая тяжесть, нечто совсем не похожее на незаметно наползающие воспоминания о прошлом, порою напоминающие холодных змей, обвившихся вокруг ног и не дающих идти вперед. Мать и отец Мари постарели. Но в обстановке домика кое-что изменилось: появилась новая мебель, хорошая посуда. Все хозяйственные постройки — в идеальном порядке. Надо полагать, то была заслуга Эжена и Корали. Мари остановилась на пороге и молчала. Кристиан и Шанталь тоже. Жанна Мелен комкала в руках фартук. Клод стоял, как та самая гранитная стена, о которой говорила Мари. Александр выступил вперед и с достоинством произнес: — Я, граф де Монтуа, принимаю некоторое участие в судьбе этих молодых людей. И я прошу у вас руки этой женщины для этого мужчины. Чтобы оценить размеры пропасти, отделяющей его от стоящего перед ним человека, Клоду понадобилась ровно одна секунда. — Вы говорите о моей дочери? Мари вздрогнула. — Да, именно о вашей дочери, — ответил Александр. — Я давно дал ей свободу, вернее, она выбрала ее сама. Пусть выходит за кого хочет, — сказал Клод. — И все же ей необходимо ваше родительское благословение, — заметил Александр. Клод нахмурился. — Благословение дам, а приданое — нет, — ворчливо произнес он. — Полагаю, этим молодым людям не нужно друг от друга ничего, кроме верности и любви, — улыбнувшись, мягко промолвил Александр. Они пробыли у родителей Мари до вечера. Клод держался несколько натянуто в обществе Александра, Кристиана и Шанталь. Жанна Мелен, обнимая Мари, тихо и ласково задавала вопросы. Когда Мари поняла, что Корали забрала Талассу домой, у нее отлегло от сердца. — Мы поживем здесь еще немного, а после свадьбы уедем обратно в Париж, — сказала Мари, обнародуя свое решение. — Но ты вернешься? — робко спросила мать. — Да, хотя, думаю, это случится не очень скоро. На обратном пути Мари шепнула Кристиану: — Кто этот человек? — Не знаю. — Почему? Он посмотрел на нее. — Мы не знаем других. Мы и себя не знаем. — Но меня ты знаешь, — сказала она без улыбки. — Знаю. Такую, какой ты сама себя не знаешь. Но должна узнать. — Я сумею? — Впереди много времени. И оно не будет таким тяжелым, как прежде, потому что я буду рядом с тобой. — Неужели любовь может нас спасти? — спросила Мари. И Кристиан ответил: — Важно просто любить. Больше они не разговаривали. Мари не поняла, что ждала именно этих, похожих на волшебное заклинание слов. Они были важны для нее, потому что оправдывали ее существование и смягчали вину. Кристиан хотел жить для нее, Мари это чувствовала, а он видел ее улыбку и взгляд, говорящий о том, что она только сейчас пробудилась от долгого-долгого сна. Глава 10 Был вечер, и всюду мерцали огни. Казалось, город усыпан светящимися серебряными зернами. Небо было темно-синим, и в нем колыхались похожие на свечи звезды. Мари и Кристиан жили уединенно, мало с кем общались и редко принимали гостей. Но сегодня решили сделать исключение и поехали в один из известных парижских ресторанов, чтобы отпраздновать десятилетие своей свадьбы. И даже здесь они чувствовали себя отделенными от остального мира: людские голоса долетали до них как далекие раскаты грома, а хлопанье пробок напоминало то ли всплески волн, то ли шумные взмахи птичьих крыльев. Да, они предпочитали жить именно так, в атмосфере неспешно текущего времени, сберегая тепло сердец. Конечно, в их жизни многое изменилось. Теперь у них была собственная просторная квартира на левом берегу Сены. Мари сама вела хозяйство и воспитывала их с Кристианом сына Эдмона, которому шел девятый год. Безусловно, Париж, новая жизнь, новое окружение изменили ее — облагородили, отточили манеры, развили интуицию, обострили проницательность, помогли обрести уверенность в себе, окончательно сформировали представление о мире и утвердили ее место в нем. Мари знала, что в этой жизни для нее существует только одна истинная твердыня — любовь. И потому сейчас, глядя на узкий бокал с вином, думала не о посетителях ресторана, не об атмосфере праздника и блеска, а только о том, что будет продолжение вечера и ночь: отрешенное молчание, в котором растворяется и прошлое, и настоящее, страстное сплетение тел, полные откровенности взгляды. Эдмона взяла к себе Шанталь. Она жила неподалеку и часто заходила к ним. Она обожала мальчика, да и Александр любил его. Теперь Шанталь вела жизнь содержанки любимого человека. Хотя они не вступили в законный брак, Александр был верен ей. На светские приемы он ездил один, а Шанталь ждала его дома. В замке она появлялась редко и не любила там оставаться. В свободное время она музицировала, гуляла по набережной или читала, сидя в парке. За эти годы Мари тоже прочла много книг, и нередко они с Шанталь обменивались мнениями. А еще, случалось, вместе ходили в театр на утренние спектакли. По словам Шанталь, Эдмон напоминал Кристиана в детстве. Это был спокойный, милый, улыбчивый мальчик, истинная радость Мари. Он посещал хорошую школу, у него было много друзей. — Задумалась? — спросил Кристиан, прикасаясь своим бокалом к ее бокалу. Мари слегка вздрогнула. Ее щеки медленно залила краска, и на губах появилась улыбка. Кристиан… Он был способен отдавать, не преследуя цели получить что-то взамен, показать свое духовное превосходство или обрести власть. — У тебя есть какое-либо желание? Ты чего-нибудь хочешь? — спросил он, и Мари знала, что он исполнит все, что она попросит. Что ж, она молчала десять лет, и сейчас, пожалуй, можно… Мари ждала ребенка. Кристиан еще не знал об этом. Когда родился Эдмон, она была так счастлива, что ни у него, ни у нее не возникло желания приумножать это счастье. Его хотелось лелеять и беречь — с осторожностью, с безмерной радостью и великим страхом. Прошло много времени, прежде чем Мари решилась принять в свое сердце новое сладкое, счастливое бремя. Она очень хотела, чтобы у нее родилась дочь. — Я хочу съездить на остров, — промолвила Мари и прибавила: — К Корали. Конечно, она хотела сказать другое. Кристиан понял. — Что ж, это возможно. Сейчас лето, дел немного. Мои помощники вполне справятся с газетой. А Эдмона ты не хочешь взять с собой? — Да. Полагаю, ему будет интересно взглянуть на… мою родину. Вскоре они вышли на улицу. Было прохладно, и Мари закутала плечи в боа. Она на мгновение закрыла глаза. Сейчас она словно видела себя со стороны: высокая прическа, низко вырезанный лиф жемчужно-серого, с голубой гипюровой отделкой, платья фасона «принцесса»… Но в душе она никогда не ощущала себя такой. Она была и осталась той Мари с острова Малые скалы, Мари в синем платье с растрепавшимися от ветра волосами, девушкой, которая однажды встретила на берегу слепого юношу. Кристиан прошел вперед, чтобы нанять фиакр. Неподалеку от входа стояли проститутки в ярких одеждах. Он отвернулся. Также несколько лет назад он отвернулся, увидев в одном из кафе Аннабель Роншар. Она была с мужчиной, наверное, с мужем, и тоже сделала вид, что не узнает Кристиана. И он снова почувствовал, что на свете существуют вещи, которые не вырвешь из памяти, не выжжешь из сердца, — это отметины жизни. Ровно через месяц они прибыли на остров. На этот раз Мари не стала писать Коре, хотя вообще-то они поддерживали связь. Шум океана — голос дня и ночи, звук жизни… Шум ветра… Внезапно Мари поняла, что давно не ощущала такого вольного ветра. Она не испытывала ни радости, ни разочарования, только удивительную легкость, словно расслабилась от многолетнего напряжения, отпустила свое сердце на свободу. — Здесь лучше, чем просто за городом. И так красиво… — серьезно сказал Эдмон, когда они шли по берегу. Мари засмеялась. Эдмон не привык ходить по песку и с опаской смотрел на мигом заполнявшиеся водой следы своих башмаков. Ничего, через пару дней он скинет парадный костюмчик и окунется в вольную атмосферу острова… По берегу носилась стайка девчонок. Завидев нежданных пришельцев, они остановились и с любопытством смотрели на них. А потом побежали наверх. Может быть, среди них была Таласса? Не позволив себе думать об этом, Мари перенесла взгляд на прибрежный пейзаж. Хотя здесь сохранилось несколько привычных глазу жалких лачуг, большинство крыш были покрыты новеньким шифером, а дома окружали живописные сады, и местность уже не выглядела такой заброшенной. Корали писала, что благодаря возобновившимся разработкам гранита, который пользовался большим спросом на материке, жители острова стали жить куда лучше, вдобавок образовалось много новых семей: рабочие весьма охотно связывали свою жизнь с овдовевшими во время войны островитянками. Несмотря на то что на душе было светло, Мари не могла успокоиться. Она вновь ощущала пронзающее душу волнение, как и тогда, давно, когда страдала от безысходности, когда терпела одно поражение за другим. Разумеется, ее ждала встреча с Корали, несколько более оживленная и шумная, чем можно было ожидать. Кора удивилась, как молодо выглядит Мари. Вот что значит жить в Париже! Пришел Эжен, сдержанный и немного смущенный, прибежали мальчики и принялись знакомиться с Эдмоном. А потом появилась Таласса. В какой-то миг Мари увидела в ней себя. Тот же цвет волос и глаз. Длинные тонкие руки и ноги, нескладность подростка, ничем не замутненная наивность во взоре. И пробуждавшаяся женственность. Это чувствовалось во всем: в том, как она вошла в комнату, как поправила волосы… Мари смотрела на девочку с радостью и надеждой, а Корали — с глубокой любовью. Но на сей раз в ее взгляде не было ни ревности, ни страха. На следующий день Мари предложила Талассе прогуляться по берегу. Она хотела, чтобы та показала ей свои любимые места. — Удивительно, ветер имеет тот же запах, что и прежде, много лет назад, — сказала Мари, когда они шли, глядя на волны, расползавшиеся по песку, как огромное полотнище кружев. — Вы родились здесь, как и мама? — спросила девочка. — Да, но на Малых скалах. Мы же сестры. Тебе здесь нравится? Ты пока не стремишься в город? — Я учусь в городе, — напомнила Таласса. — И Бертран тоже. Просто сейчас нас отпустили на лето. — Ты не скучаешь по дому? — Я не успеваю соскучиться. Ведь мама и папа каждую неделю забирают меня на выходные. И потом в той школе учатся многие девочки с нашего острова. Мари внимательно смотрела на дочь. Интересный фасон платья: по-летнему открытый, причудливо вырезанный ворот украшен узкими кружевами, талия перехвачена нарядным поясом. В волосах — синяя шелковая лента, на ногах — крепкие, но изящные башмачки. Мари понимала: веселый открытый нрав Талассы говорит о том, что девочке хорошо и привольно живется в семье. — У тебя замечательные родители, — сказала Мари, — и братья тоже. Девочка кивнула. Они долго гуляли по берегу океана, бродили между скал, а потом по лугу… Воспоминания о прошлом перестали быть просто воспоминаниями в тот миг, когда Таласса впервые вложила свою руку в ладонь Мари. — Почему вы так долго не возвращались? — поинтересовалась девочка. Мари остановилась. Ветер слизывал слезы с ее щек. — Не могла. Мне казалось, я не сумею противостоять боли, которая была… только моей. Таласса смотрела непонимающе, и тогда Мари промолвила: — Я хочу тебе сказать… Я понимаю, что, наверное, еще рано, но боюсь, если я не сделаю это сейчас, то не решусь никогда. Я обсудила это с твоей… мамой, она не против. В отличие от меня она не боится потерять твое доверие, понимание и… любовь… Она говорила, не зная, что будет дальше, говорила, глядя на вершины скал, на океан, на то, в чем только и можно черпать успокоение, в чем стоит искать спасения. Как и в любви. Выражение лица у Талассы было сначала растерянным, потом стало почти несчастным. — И вы… не хотели забрать меня к себе? Мари перевела дыхание. — Очень хотела. Но тогда я была слишком не уверена в себе, в своем будущем. А у тебя была замечательная мама, и тебя нашел твой отец. Я боялась вырвать тебя с родной почвы, переселить в чужой мир. Хотя мой муж считал, что я неправа. И теперь, если ты сможешь меня простить, я хотела бы принимать участие в твоей судьбе. Ты можешь приехать ко мне в гости в Париж. — Пока что я могу вам писать. Мари улыбнулась. Больше всего она боялась, что все ее слова просто повиснут в воздухе. — О да! Я буду очень рада! Она прожила на острове две недели и большую часть времени старалась проводить с Талассой. Они вместе съездили на Малые скалы — к Клоду и Жанне Мелен. Корали и Эжен старались им не мешать. Эдмон носился по острову и играл со своими двоюродными братьями, а Кристиан часто стоял или сидел на берегу и смотрел на океан. Мари не знала, о чем он думает. Случалось, у него был понимающий, холодный взгляд человека, сполна изведавшего радости и горести судьбы. Но только не тогда, когда он смотрел на Мари. И когда они плыли обратно с Малых скал, она повернулась к нему и, чувствуя на губах соленые брызги, негромко позвала: — Кристиан! Он отошел от борта, где стоял рядом с Эдмоном, и приблизился к Мари. — Что ты хочешь мне сказать? «С тобой приятно быть рядом, потому что ты умеешь дарить надежду. Я почувствовала это еще тогда, когда впервые встретила тебя», — мысленно обратилась к нему Мари. Но вслух произнесла другое: — У нас будет ребенок. И я очень надеюсь, что родится дочь. Он сжал ее руку: — Мари… — Что? — Я хочу сказать, что это будет Мари. — Почему? Ведь это буду не я и не… Таласса. — И тем не менее все возвращается к нам. Так или иначе. Ты знаешь, я очень рад. Надеюсь, Эдмон тоже обрадуется. И остальные. Я люблю тебя. Мари тут же вернула ему признание, вернула взглядом, улыбкой, прикосновением руки. Благодаря ему она перестала быть пленницей судьбы и могла просто жить и любить — безоглядно, искренне, смело, наслаждаясь настоящим и надеясь на будущее. Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам. notes Примечания 1 Остров в Бискайском заливе, в районе мыса Сен-Матье. 2 Легкая, шелковистая, прочная хлопчатобумажная ткань (от англ. lasting, букв. — прочный). 3 Сен-Лазар — парижский госпиталь для бедных. 4 Море (греч.). 5 Порт на западе Франции, на полуострове Бретань.